Артем доволен: ловко он отделал всех этих воротящих от него носы, заносчивых и высокомерных гордецов, обходящих его стороной, оборачивающихся и качающих головами. Он бы раньше тоже отпустил какой-нибудь неуловимый жест в сторону того юнца со слипшимися дредами до пояса или в адрес девицы, ковыляющей, будто колода, на двенадцатисантиметровых шпильках, или покосился бы на двух достопочтенных дам в одинаково безликих серых пальто. Женщины аккуратно обошли его, и одна из них, едва глянув в сторону Артема, стала что-то быстро-быстро и очень сокрушенно шептать на ухо спутнице. Вот они остановились у соседнего здания, в последний раз обернулись, опять пошушукались и исчезли в подъезде.

«Подумаешь, барыни! У самих ни кожи, ни рожи, ни модной одежды, ни лоска, ни шарма, а туда же: посплетничать, поехидничать, покривляться. И чего привязались? Шли по своим делам, и шли бы дальше. А куда, кстати, они направились?» Артем злился. И то ли от этой неожиданно охватившей его необъяснимой ярости, то ли просто вдогонку своим мыслям он оторвался наконец от стекла и подошел к двери, за которой минуту назад скрылись его «обидчицы». «Дом учителя» — прочитал он на скромной табличке и устыдился: краска залила лицо, пульс участился, глаза потупились. «Да, увидели бы тебя сейчас, друг мой, твои педагоги. Они бы еще не так посмотрели. Что? Осуждают тебя? А ведь правильно делают. Посмотри на себя: жалкое отребье, никчемный алкаш, и больше никто. Да как только с тобой разговаривать стали в «Росгосцирке». А еще ведь и уговаривали, и просили, и привилегиями завлекали. Смешно, ей-богу! Они что там все, с ума посходили?! Глаз у них нет, что ли? Кому они собираются львов покупать? Неужели не понимают, не видят, что нет больше Артема Порошина? Был, да весь вышел, вытек без остатка, растворился. Они думают, что я заспиртован, забальзамирован, заморожен, что несколько нехитрых манипуляций (салон, солярий, санаторий) вернут былой лоск? Ну, лоск, может быть, и вернут, а в чувства не приведут, нет. В чувства можно привести того, у которого они есть, а у меня что? Так, капелька злости, щепотка стыда и бочка горечи, а другого ничего нет, все вытекло одним бешеным напором, не оставив ни одного живительного глотка».

Артем был абсолютно трезвым, но шел, пошатываясь, уже не обращая ни на кого внимания, не интересуясь реакцией окружающих на свой неопрятный вид. Мысли путались, танцевали свою бешеную лезгинку, и Артему удавалось зацепиться, выхватить лишь некоторые из них: «Какое сегодня число? Вчера, когда позвонили с Пушечной, сказали, что надо приехать завтра. Не хотел, но поехал. Вышел из дома, поймал машину и приехал. А какое сегодня число? Сентябрь сейчас. Точно сентябрь. Холодный какой-то, люди в пальто. Наверное, уже конец месяца». Мужчина остановился у киоска «Печать», выхватил из обилия обложек заголовки газет, пытаясь рассмотреть дату. Увидел наконец: восьмое октября. «Значит, прошло уже больше двух месяцев. Где я иду? Что за переулок? Там, внизу, должна быть Петровка. Поймать машину или спуститься в метро? А меня пустят в метро?»

Пустили. Артем сам не понимал, зачем спустился под землю. Наверное, для того, чтобы, зайдя в вагон, остановиться и тщательно изучать названия станций на Таганско-Краснопресненской линии, блуждать по ним взглядом, чтобы, отыскав наконец нужную, продолжать перечитывать ее название снова и снова, будто она могла наконец исчезнуть совсем. Но она никуда не исчезла. Поезд на «Баррикадной», от которой рукой подать до зоопарка. словно специально стоял особенно долго, словно пытался дать Артему шанс опомниться, выйти, выбежать, подняться наверх, купить билет, зайти, отыскать клетку и произнести: «Иди ко мне, Ди, моя девочка!»

— Иди ко мне, Ди, моя девочка, — шептал Артем, когда поезд мчал его в туннеле к следующей станции. Она бы наверняка пошла к нему, побежала, помчалась. Это он к ней идти не мог, не находил в себе сил взглянуть на львицу. Она была олицетворением прошлой жизни, о которой он больше вспоминать не хотел. Не хотел страдать, переживать и мучиться. Решил идти вперед и продолжать существовать, плыть по течению, которое должно рано или поздно куда-нибудь его прибить.

Течение действительно прибивает к берегу, но иногда для выбора направления необходимо сделать хотя бы несколько гребков. Свои телодвижения Артем не считал мощными порывами навстречу к чему-то новому и неизведанному, скорее они походили на интуитивно выбранный маршрут, понятный и удобный в его нынешнем все же бесцельном, созерцательном состоянии. Он получил страховку за дом, съехал со съемной квартиры, купил две другие, в одной поселился, другую решил сдавать. Денег осталось не так уж и много, надо было искать работу. А где? Как? Какую? Ответы на эти вопросы давались Артему с трудом, он находил только те, которым предшествовала частица «не»: не в цирке, не у цирковых, не цирковую. А какую?

«Любую», — решил он в конце концов и оказался в будке охранника на стоянке одного из торговых центров, оккупировавших столицу с невероятной скоростью. Функции Артема заключались лишь в наблюдении за исправной работой шлагбаума. Современная техника все-таки работала с перебоями, иногда подводила, но не часто, а потому времени для расширения собственного кругозора Артему хватало в избытке. На рабочем месте он упоенно читал, глотал классику и модные новинки, а дома с удовольствием привинчивал к стенам новой квартиры очередные книжные полки. И то ли сюжет произведения однажды оказался слишком захватывающим, то ли на стоянке в воскресенье было слишком шумно, но Артем почему-то не сразу обратил внимание на какой-то странный, будто доносящийся из-под земли гул.

Что случилось? Как? Почему? В этом потом долго разбиралась правительственная комиссия, а люди только почувствовали, что построенный, видимо, наспех и без соблюдения норм огромный магазин неожиданно начал разрушаться и рассыпался за какие-то мгновения, как карточный домик. Артем услышал крики, потом его подкинуло, завертело, ударило, потащило куда-то. Он провалился, полетел через пыль, барабанные перепонки грозили лопнуть от нескончаемого гомона и гвалта, а затем разом наступили тишина, темень и боль в застрявшей между какими-то плитами ноге. «Живой», — только и подумал Артем и почувствовал, что обрадовался этой мысли, а потом обрадовался еще больше этой своей радости. Но ликование тут же сменилось паникой: «А надолго ли? А найдут ли? А если нет? Тогда лучше сразу убило бы. Нет, спокойно, не паниковать. Найдут. А если все-таки нет?» Артем царапал по окружавшим его плитам, но не сильно — боялся пошевелиться: «Что, если громада сдвинется, придавит окончательно?» Он не кричал, не стонал, скулил тихонько, чувствовал, что из раненой ноги течет кровь и боялся, что вытечет вся, без остатка. Он долго прислушивался к гнетущей тишине, стараясь уловить хоть какой-то звук, хоть малейшую надежду на приближающееся спасение. Артем ничего не слышал, он только чувствовал, как силы покидают его с каждой новой потерянной каплей. Он не помнил потом, был ли в сознании или уже успел отключиться, когда вслед за ослепляющей полоской света почувствовал на своей щеке прикосновение холодного собачьего носа.

Артем провалялся в больнице больше месяца: потеря крови, открытый перелом большой берцовой кости, сотрясение мозга. Но организм теперь хотел жить и мобилизовал силы на восстановление. Едва выписавшись, мужчина отправился в районное отделение МЧС, где, как ему пообещали, должен был он найти свою спасительницу. В загонах сидело несколько овчарок, но Артем сразу почувствовал: вон той, самой стройной и беспокойной, кружащей по клетке, обязан он жизнью. Он подошел к решетке, поставил возле нее мешок с собачьими лакомствами, улыбнулся, сказал: