Понятно, что в эпоху постоянных жестоких междоусобиц соблюсти некую золотую середину между превознесением воинской доблести и «мирных искусств» было, по-видимому, ох как непросто. Нередко на практике (и в теории тоже!) все ограничивалось умением читать и писать некоторое количество иероглифов (существует забавный совет одного самурая своему сыну писать на ночь самые важные иероглифы на листке бумаги и помещать возле ложа, чтобы почаще смотреть на них и не забыть, как они пишутся) и, возможно, слагать пятистишия-танка, в которых самураев, похоже, подкупали простота – по крайней мере, кажущаяся, и возможность использовать их для развития умения немногими словами сказать многое, что могло пригодиться в быту. Некоторые знаменитые персонажи японской истории связаны именно с поэзией просто-таки мистическим, загадочным образом (не говоря уже об известном обычае писать предсмертное стихотворение «для умиротворения духа»). Ярчайший пример здесь – Ода Нобунага. Восход его звезды связан с битвой при Окэхадзама, перед которой он пел своим воинам отрывок из пьесы театра Но «Ацумори» о быстротечности жизни человека, пиком карьеры стало триумфальное вступление в Киото, когда он удачно закончил стихотворение, начатое встречавшими его придворными, а смерть последовала после большого поэтического турнира, на котором стихи слагал его неверный вассал, Акэти Мицухидэ, вскоре погубивший Нобунагу.

Прочие искусства, кроме вышеупомянутых, многими самураями времен Муромати и Сэнгоку дзидай считались «мудрствованиями от лукавого». Считалось, что китайские книги могут привести к излишней для воина рассудительности во вред отчаянной решимости и смелости, искусство отвлекало от совершенствования на Пути воина, отнимая силы и время, «расслабляя дух». Естественно, в мирную эпоху Токугава ситуация сильно изменилась. Самураи, прочно занявшие место высшего сословия в японском обществе, должны были теперь взять на себя часть ролей окончательно оттесненной от реальной власти придворной аристократии, стать истинными буси. Поэтому общей тенденцией более поздних трактатов, таких как «Хагакурэ» и особенно «Будосёсинсю», является определенное внимание к мирным искусствам и образованию. Впрочем, нет правил без исключения – настоящим «динозавром» среди своих гораздо более восприимчивых к новым культурным веяниям коллег выглядит славный полководец конца XVI века Като Киёмаса, написавший, что «самурай, увлекающийся танцами Но, кои не входят в число боевых искусств, должен быть приговорен к сэппуку. Не пренебрегай Учением. Читай книги по военному искусству и обращай внимание исключительно на примеры преданности и сыновней почтительности. Читать китайские стихи, рэнга и вака запрещено. Если будешь отдавать свое сердце утонченному и изящному, уподобишься женщине [явно ужасный вариант для сурового сына кузнеца, ставшего даймё. – Д. Ж.]». В свою очередь, современник и приятель фанатичного Като, Курода Нагамаса, писал в своих гораздо более сдержанных по духу поучениях, явно имея в виду таких чересчур радикальных толкователей бусидо, как Киёмаса: «Мирные и боевые искусства подобны двум колесам повозки: убери одно – и повозка опрокинется. Обладая лишь отчаянной храбростью, даже на поле боя не будешь верен Пути. Воспевать Путь воина – это не значит превозносить боевые искусства над всем остальным. Замыкаться на боевых искусствах – непростительная самонадеянность». Ему вторит Дайдодзи Юдзан, посвятивший две главы своего трактата соответственно учености и искусству, которые он рассматривает как необходимые самураю любого ранга (Курода Нагамаса все же скорее имеет в виду даймё). «Раз самурай находится во главе трех сословий общества и призван управлять, он должен быть хорошо образован и глубоко понимать причины вещей. Во времена внутренних войн молодой воин отправлялся сражаться в возрасте пятнадцати-шестнадцати лет, он часто оставался почти неграмотным. Ныне империя находится в мире… поэтому в семь или восемь лет, когда ребенок подрос, его необходимо познакомить с Четверокнижием, Пятиканонием и Семикнижием [основные конфуцианские труды по этике, философии, политике и искусству. – Д. Ж.], а также обучить каллиграфии, чтобы он запомнил, как писать иероглифы. Нынешнему воину, в отличие от воина эпохи внутренних войн, безграмотность непростительна. Хотя для бусидо в первую очередь требуется сила и мощь, обладать ими – значит быть всего лишь грубым самураем. Поэтому самурай должен знать грамоту и, если у него есть время, учиться стихосложению и чайной церемонии. Ибо, понимая дела своей страны и чужих земель, учитывая принципы времени, места и ранга и следуя наилучшему, не совершишь больших ошибок. Но если самурай плохо использует свои познания, становится самоуверенным и свысока смотрит на неграмотных, если он поклоняется всему иностранному и думает, что ничего хорошего, за исключением китайского, не существует… то я скажу: его знания далеки от совершенства. Великие воины всех времен писали стихи, и даже самый низший вассал пробовал время от времени сочинять неуклюжие строки. Но тот, кто занимается только этим и пренебрегает повседневными обязанностями, становится мягким душой и телом, теряет все свои боевые качества…» Далее Юдзан особенно предостерегает своих современников-самураев от сочинения модных юмористических хайку, годных только для торговцев, и советует самураю знать хоть что-то о чайной церемонии, потому что она стала модной (хотя сам явно к числу фанатов этого мероприятия не принадлежит, как явствует из текста). Для Юдзана в ней главное – приятный отдых от забот в простой безыскусной обстановке, соответствующей духу бусидо. Но если самурай начинает возводить чайную церемонию в абсолют (как, впрочем, и любое другое искусство, и, не дай бог, занимается им профессионально – для заработка, например) и, унижая себя, гоняться за красивыми сервизами и т. д., лучше это дело вообще забросить, «ибо предпочтительнее показаться грубым, чем опорочить величие бусидо».

Существует достаточно неплохо аргументированное мнение о том, что с окончанием эпохи Сэнгоку дзидай перед правительством встал вопрос, что делать с огромной массой воинственных, хорошо вооруженных людей (по различным оценкам, численность самурайского сословия вместе с семьями и челядью составляло в XVII веке от 2 до 3 млн человек, то есть до 10 % тогдашнего населения Японии). Первым шагом к разоружению общества стала «охота за мечами» 1588 года, устроенная Тоётоми Хидэёси и имевшая целью разоружить всех «несамураев» для достижения стабильности в стране. Главной же задачей правительства Токугава стало найти способ занять хотя бы часть самурайства мирными профессиями, при этом сохранив его на всякий случай как реальный резерв военной силы. Политика сёгуната Токугава могла касаться только прямых вассалов сёгуна, так как непрямые вассалы – байсин – до тех пор, пока не совершали государственное преступление, полностью оставались в ведении своих сюзеренов. Каждый даймё содержал войско в соответствии со своим статусом, в зависимости от годового дохода. Установления предписывали содержать пять всадников на одну тысячу коку риса. В отношении своих прямых вассалов – хатамото и гокэнин – правительство пыталось найти выход, привлекая их к государственному управлению в качестве мелких и средних чиновников, а также обязывая их нести караульную службу при дворе сёгуна, в столице и в ряде ключевых прибрежных городов. Продолжая настаивать на совершенствовании боевого мастерства, правительство в то же время призывало самураев изучать науки. Это касалось как даймё, так и простых самураев. В мирную этоху Токугава стали считать, что первоочередным в древние времена в Японии считалось искусство письма, а затем уже военное искусство. Этот сдвиг от бу к бун («мирным искусствам») сменил основную установку для воинского сословия в условиях продолжительного мира.