В студенческом театре прошла ее жизнь. Каждый курс был хуже предыдущего. Последних студентов она даже не сама набирала — проболела. Лежала в больнице, лечила голосовые связки.

«Буду учить тех, кого дадут. Наплевать, — говорила она себе. — Говорить стану шепотом, ходить в старом свитере, держать в тепле горло».

На первое занятие, однако, она надела синее платье с белым, поперечно расположенным треугольником воротника и восседала в кресле, как молодая Ахматова на портрете Натана Альтмана. Но сходство прошло незамеченным. К концу первого свидания у нее возникло подозрение, что новоиспеченные студенты не слышали имени не только Альтмана, но даже Ахматовой.

— Много ли в группе блатных? — вечером по телефону спросила она подругу, как раз и осуществившую этот набор.

— Дорогая, — сказала та, — делай скидку на то, что раньше был один блат, а теперь еще и деньги!

— О-о-о! Без этого металла теперь никуда! Ни декорации обновить, ни кино поставить. Придется учить то, что есть!

— Учи, дорогая! — ответила ей подруга.

Учеба продолжалась четвертый год. Синее «ахматовское» платье пылилось в шкафу, а Матрона сидела на стуле в шерстяных брюках и толстом свитере.

«Поэтому у нас в кино в последние десять лет нет ни одного запоминающегося лица. За исключением жующих на экране жвачку и пьющих пиво», — думала она, рассеянно следя, как ее ученик в пятый раз неправильно произносит одну и ту же фразу.

— Уймись наконец! — оборвала она его. — Для рекламы сойдет и так, а для высокого искусства все равно непригодно.

Она вызвала Иванову. Во внешне безликой Ивановой Матрона видела редкий талант. Это было бесспорно. Иванова могла сыграть кого угодно: за пять секунд из русской царевны превратиться в развязного подростка, потом во французскую аристократку, тут же изобразить хиппи, потом ученую грымзу, потом старуху, потом толстого мужика, потом собаку и далее до бесконечности. Сила преображения была дана ей свыше. Матрона лишь научила свою ученицу этим даром пользоваться. Но Иванову, как когда-то саму Матрону, не приглашали сниматься. Черт знает, в чем была загадка. Все бесталанные, и чуть-чуть талантливые, и более-менее талантливые уже разошлись по театрам и студиям, пристроились в рекламу, на телевидение, уже получили какие-то деньги, уже научились подавать и продавать себя. А редкое дарование Ивановой никому не было нужно. И сама Иванова это прекрасно понимала.

— Что будешь делать, когда закончишь? Ищи себе место в театре, — говорила Матрона. — Ты из провинции, тебе будет трудно. Ходи, обивай пороги, проси, умоляй…

Иванова молчала. Берегла энергию. Матрона понимала — редкий дар нуждается в больших деньгах, в поддержке. Но где их было взять? Денег просто так не давал никто. Вне сцены Иванова казалась суховатой, замкнутой, одевалась безвкусно. Приехала она в Москву из Иванова. Родители были простые люди, помощи никакой. Что делать с ней дальше — было неясно. И вот начались занятия на последнем курсе, но Иванова на них не пришла.

— Она бросила! — заявили студенты. Они не любили Иванову.

Матрона сидела в темноте маленького зрительного зала, смотрела на пыльную сцену и старалась не грызть заусеницу на большом пальце. Старалась и не могла оторвать руку от рта. Она нервничала. Наконец решение пришло.

— Найти ее хоть из-под земли! — приказала Матрона. — Иванова талантливее вас всех!

«Бабка свихнулась! — решили студенты, услышав этот приказ. — Кому она нужна, эта недотепа, которая не умеет себя подать!»

— Найти! — чуть не впервые заорала Матрона.

Иванову нашли. Она торговала конфетами на окраине Москвы в палатке от фабрики «Красный Октябрь». Подогнали машину, схватили под белы руки, доставили в институт.

— Оставьте нас, — приказала Матрона.

Кто бы стал спорить, да еще перед экзаменами? Все ушли. Иванова стояла.

— Почему ты бросила институт?

Иванова молчала.

— Ты не хочешь со мной говорить?

Она все молчала. Потом разжала наконец бескровные губы:

— Я решила уйти. Какое право вы имеете вмешиваться в мою жизнь?

— Ты не должна уходить. Тебя сюда приняли, жизнь дала тебе удивительный шанс. Ты должна им воспользоваться. У тебя большой талант.

— Я им пользуюсь. Роль продавщицы конфет мне здорово удается.

— Не ерничай. У каждого своя роль. Она дается свыше. Ты должна быть актрисой, как я — педагогом.

— Но я больше не хочу быть актрисой. Я не хочу унижаться. Мне не нужен ваш институт. На будущий год я поступлю в Институт торговли.

Матрона решила надавить на жалость. Она не хотела говорить, что все-таки Иванова должна быть ей благодарна, ведь она столько работала с ней, чтобы превратить необработанный камень в бриллиант. Матрона не любила показное уважение, но она не хотела расставаться с Ивановой. И потом, что же будет с искусством, когда все таланты подадутся продавать конфеты?

— Ты помнишь, я рассказывала вам о Цезаре, ты играла Клеопатру?

Иванова замолчала опять.

— Пожалей меня! — сказала Матрона. — Кроме тебя, мне больше некому рассказывать о Цезаре. Вот уже много месяцев, как меня волнует эта тема — его эпоха, его борьба за власть, его смерть, его женщины, его враги и друзья. Моя подруга хочет снять об этом фильм.

— Вы будете играть Клеопатру?

— Наверное. Хотя ее судьба волнует меня меньше, чем судьба Цезаря.

Никакого удивления не выразилось на лице Ивановой. Вдруг тело ее будто само собой изогнулось, ладонь одной руки поднялась и застыла горизонтально. Она опустилась перед Матроной на колени и показала, что подносит ей драгоценную чашу, наполненную чем-то ужасным. Тут же изменилась и сама Матрона. Она сразу помолодела, изогнулись ее брови, властным и дерзким стал взгляд. Простой старый стул превратился в трон или в ложе. Матрона в последний раз обвела взглядом мир, из которого ей так рано, но так достойно предстояло уйти, и погрузила в чашу царственную руку, унизанную браслетами и перстнями. И тут же из глубины сосуда появилась маленькая, но ужасно ядовитая змейка (ее изображал палец Ивановой), она обвила царице руку. Клеопатра скривила губы, взяла змею и приложила к груди. Змея куснула. Верная служанка промокнула кровь из ранки царицы и тут же дала змее укусить и свою натруженную руку. И если бы в зале был еще кто-то, кроме участниц этой трагедии, то у него не возникло бы сомнений в том, что перед ним царственная владычица Древнего Египта, праправнучка богини Изиды, и ее верная раба, идущая за госпожой на добровольную смерть.

— Ты будешь великой актрисой! — сказала Матрона.

— Я должна идти на работу, — спокойно, будто только что и не была в Египте, ответила ей Иванова и повернулась к двери.

— Приходи на занятия! — попросила Матрона. — Мне без тебя скучно. Я скажу, чтобы твои документы взяли обратно!