— Погоди, а откуда материал?

— Что материал? Настоящий линолеум вот, под ногами, такое добро топчем… Но ты мне ни бумаги, ни краски не привез. Самому искать? А на какие шиши?

— Это я тебе привезу, — пообещал Мавр. — Когда сделаешь клише.

— И ручной пресс. А еще химикаты по моему списку.

Мавр убрал список в карман.

— Сейчас я должен уехать… Ночью вернусь, а нет — сиди и спокойно работай. На улицу не высовывайся, все необходимое принесут.

— Опять уехать! А когда мы начнем за Томилу хлопотать? — он недобро сощурился. — Все у тебя деньги, бумаги… Жена на нарах парится!

— Адвоката нанял, самого лучшего в Москве. Приступил к работе. Понимаешь, вызволить Томилу очень трудно, мало отсидела.

— Что адвокат? — запыхтел тесть. — Он же за деньги приступил. А надо бы самому, от души и сердца, тогда судьи поймут и толк будет. Надевай форму, медали и топай сам. Адвоката нанял, видали?..

Слушать его ворчание не было никакой охоты, тем более, надо было готовить встречу с Козенцом. Мавр унес телефон из прихожей в комнату, закрыл дверь и стал звонить.

Советник всех генсеков и президентов, а также председателей правительств и премьер-министров обладал невероятной плавучестью, может, оттого, что всегда за месяц-полтора до события очень четко угадывал, какому хозяину приходит крышка, подгребал к другому и оказывался его правой рукой. При Хрущеве он был самым молодым идеологом в ЦК, готовил переворот и смещение Никиты Сергеевича и, когда власть взял Брежнев, Козенец взошел на олимп, однако же, оставаясь в тени хозяина, — его боялись и за глаза звали личной разведкой.

За месяц до смерти Леонида Ильича он, при стечении большого количества партийного народа заявил, что партия не может лежать вместе с телом генерального на смертном одре, пространно намекнул на молодого Горбачева и резко ушел в сторону, пока еще три генсека не легли под Кремлевскую стену. А когда к власти пришел перестройщик, Козенец стал одним из идеологов обновления СССР, но за месяц до путча ловко перекинулся к российскому президенту и предупредил его о репетициях театрального представления — назвал даже время премьеры.

Боялись его всегда, но после такого зловещего предсказания президентское окружение отказало ему в ясновидении и выдвинуло версию, по которой непотопляемый и вечный идеолог вот уже в течение тридцати лет тайно управляет государством, ставит и снимает генсеков, президентов и правительства.

Некоторые называли его Гришкой Распутиным, наверное, еще потому, что он всем высшим руководителям говорил «ты», а жен своих патронов называл мамами.

Козенец наверняка бы сделал великолепную, блистательную карьеру при любом правителе, если бы не имел одного существенного недостатка, несовместимого с высокими постами, как тяжелая рана с жизнью, — он не любил немцев и американцев. Точнее сказать, ненавидел, считал эти государства сосредоточением зла, угрожающего миру расползанием потребительской психологии и духовным опустошением человечества.

Такие заявления приветствовались во времена коммунистического режима, однако, перейдя в стан людей, называющих себя демократами, он ничуть не изменил своих убеждений.

— Немцы со своей прагматичностью сеют семена еще одной революции в Европе, — открыто говорил он, невзирая на присутствующих. — То, что они считают цивилизацией, на самом деле таковой быть не может по той причине, что наблюдается прогрессирующее, болезненное угасание разума. И это явление становится общеевропейским. Нация, обеспеченная самыми современными законами, но утратившая способность рождать поэтов и поэзию, не может называться цивилизованной.

Американцам от Козенца доставалось еще крепче.

— Страна охвачена параноидальными идеями превосходства, — объяснял он, пожимая плечами, мол, что тут говорить. — К сожалению, с распадом СССР этот процесс углубляется. Освобождение от монопольной зависимости — это еще не свобода личности. Я не знаю более заидеологизированного общества. В северо-американских штатах не контролируется государством единственная сторона жизни — вес тела. Право на жирность! Вы посмотрите на их женщин! — при этом он откровенно показывал на американок, если они присутствовали.

Президенты стеснялись брать его в зарубежные поездки, но терпели и не отпускали от себя по одной причине — Козенец озвучивал то, что они думали, но сказать не могли, поскольку исполняли роли демократов. По оценкам прессы, он состоял при нынешней власти своеобразным юродивым, выкликающим правду в царские и любые другие глаза, слыл эдаким заступником оскорбленных, униженных и обобранных. Но газетчики его недооценивали: Козенец был символом преемственности власти, скипетром и державой, без которых писать указы и управлять государством можно, однако сидеть на троне нельзя.

Все его предсказания, а проще говоря, очень точный аналитический расчет, всегда сбывался; если его посылали в третьи страны специальным представителем, то он с блеском решал сложнейшие проблемы международных отношений, и казалось, быть ему при властелинах до конца своих дней. Но несколько месяцев назад президент снарядил корабль, взял свою команду, толпу журналистов и поплыл по Волге. Сначала он выбросил за борт своего пресс-атташе — будто бы сказал, что тот похож на чертика из табакерки (а он и в самом деле походил!), и пока матросы вылавливали несчастного из воды, разгневанный самодержец неожиданно увидел Козенца, и, говорят, поднял перст указующий.

— И тебя я сброшу с парохода современности!

По рассказам очевидцев, Козенец приблизился к нему и сказал некую фразу, которую потом толковали в самых разных интерпретациях, но смысл был примерно такой:

— Папа, — будто бы сказал он. — А тебе пора в Горки. И о втором сроке не мечтай.

Козенца не сбросили с корабля, а ночью высадили на первой же пристани, но утром президент будто бы пожалел о случившемся и целый день ходил хмурым и никого видеть не мог.

Испорченные отношения с первым лицом ничуть не повлияли на отношения со вторым. Козенец отлично служил переводчиком премьеру, который всюду таскал его за собой: обладая поразительным косноязычием, премьер не умел доходчиво истолковать свою мысль, но никто не догадывался, что обратный процесс точно такой же — надо было еще и правильно воспринимать чужую речь.

Мавр не был знаком с Козенцом, однако полученный от Бизина прямой личный телефон, по которому звонили только близкие, оставлял надежду быть выслушанным: говорят, независимо от опалы, его продолжали доставать все, начиная от губернаторов.

Трубку долго не брали. Потом как-то неожиданно послышался чуть сдавленный голос — Козенец что-то жевал.

— Я располагаю полной информацией по проблеме ценных бумаг Веймарской республики, — сразу же заявил Мавр. — Насколько мне известно, ты интересовался этой темой и обсуждал ее с премьером.

Он понял, о чем начинается разговор, перестал жевать.