Коноплев не любил море, хотя более сорока лет жил на самом берегу, и в осенние шторма волны докатившись до усадебной изгороди, а брызги и водяная пыль доставали кроны кипарисов и крышу дома. А порой накрывали сад, отчего фрукты и виноград вызревали солоноватыми, и отдельные сорта даже горькими.

Не зря этот берег назывался Соленой Бухтой.

Он делал вино, однако сам не пил и почти все продавал отдыхающим, в большинстве случаев северянам, которые ничего не пробовали слаще морковки и были в восторге от крепости вина и его вкуса. Земля, трава, деревья и сам кирпичный дом давно напитались морской солью, испаряющейся в воздух даже зимой, и потому Виктор Сергеевич всегда ощущал горечь на губах и во рту.

Особенно его доставал шум прибоя, и если море разыгрывалось ночью, он не мог спать и в поисках тишины спускался в бетонированный блиндаж — винный погреб, где для этой цели стояла раскладушка со спальным мешком.

Несмотря на солидный возраст, он ничем не болел, выглядел молодо и голос был не старческий — могучий низкий бас, как у оперного певца. Кроме сада, рыбалки и добычи антиквариата со дна ненавистного моря, у него было два страстных занятия — чтение газет, которые он выписывал или в последнее время покупал пачками, вплоть до «Пионерской правды», и второе, самое любимое, — кузнечное ремесло и кузня, выстроенная собственными руками еще в пятидесятых годах, когда он перебрался на юг. Коноплев был открыт для всех отдыхающих и почти ничего не таил от них, кроме содержимого каменного сарайчика в дальнем углу сада, который обычно принимали за времянку для «дикарей». Еще в юности он попробовал этого ремесла и всю жизнь тосковал по нему, и тут дорвался до милой сердцу стихии огня, металла и его перевоплощения.

В доме и усадьбе все было кованое: калитка и узоры над окнами, кровати и цветы в вазах. Повсюду лежали запасы железа самого разного профиля, особо ценное, выплавленное на березовых углях и добытое в сносимых старых домах и церквях, оно хранилось отдельно, в специальном сарайчике, недоступное соли морского воздуха, от которого меняло кристаллическую структуру.

После бархатного сезона, с наступлением осени, когда разъезжались последние отдыхающие, Виктор Сергеевич отпирал кузню и, словно чародей-огнепоклонник, возжигал горн, почти не гаснущий до весны.

С апреля по октябрь он не носил никакой одежды, кроме плавок, загорал до синего, негритянского отлива, за что носил прозвище Мавр, и часто смущал своим голосом и видом одиноких женщин. Он настолько привык к прозвищу, что давно отзывался на него и бывало, что представлялся так своим квартирантам. В последние годы, как и все вокруг, он зарабатывал тем, что пускал к себе «дикарей», заселяя ими две времянки и три отдельных комнаты дома. Он долго удерживался от такого бизнеса, с весны до осени посторонних на свою усадьбу не пускал принципиально, и лишь когда умерла жена, не из-за денег, а от тоски поселил в доме отдыхающих. А за зиму соорудил в саду две времянки, и в самый разгар сезона население усадьбы доходило до пятнадцати человек.

В восемьдесят седьмом году, в бархатный сезон к Мавру явился немец Фридрих Шосс — старик лет семидесяти, очень хорошо говорящий по-русски (в то время иностранцы хоть и робко, но уже начали осваивать Крым). Объяснил, что в гостинице «Ялта» нет свободных номеров, а, дескать, так хочется несколько дней покупаться в море. Мест не было и у Мавра, но этот немец так настойчиво просился, что пришлось пустить его в чердачную недостроенную комнату, где было оборудовано спальное место. Коноплев уже давно не испытывал особой ненависти к немцам; скорее, напротив, было некоторое любопытство. Пару дней Шосс ходил вдоль моря, заметно прихрамывая, не купался и даже не загорал, и на третий не спустился с чердака. Мавр поднялся к нему и обнаружил немчуру совершенно здорового и даже веселого.

— А я тебя искал, князь, — сказал он. — Всю жизнь искал. Я не поверил, что ты погиб в сорок пятом. Ты не мог погибнуть. Сменил фамилию — дело другое…

— Похоже, и ты сменил, — перебил Мавр, вглядываясь в квартиранта. — Как тебя раньше-то звали?

— Имени ты не знал. Что тебе были наши имена?.. Но фамилию должен помнить — майор Соболь, начальник разведки дивизии.

— Ну как же! Пивоварня в Берлине… Да, сколько годиков минуло! — Мавр сунул ему кулаком в отвисший живот. — Плохо сохранился, Соболь, пузо как у старого мерина, обрюзг — никак бы не узнал.

— А я тебя сразу узнал, несмотря, что шкура черная.

— По этому? — Мавр показал шрам через всю щеку, напоминающий складку.

— И по этому тоже. Когда мне рассказали, какой ты, где и как живешь, я еще твоей новой фамилии не знал, но сразу понял, ты тот самый полковник.

— Ну, не полковник, а генерал-лейтенант! — с удовольствием поправил Мавр. — А кто меня обрисовал?

— Да один твой отдыхающий, случайно встретились в Италии, — квартирант стриг глазами. — Всю жизнь искал, такие силы и средства привлекал — никакой информации. А тут появляется хлипкий, нечаянно разбогатевший мужичок и рассказывает, как отдыхал, у кого… Художник! Мастер разговорного жанра!

— Значит, ты еще навыков не утратил?

— Приумножил, князь, приумножил!

— Ну да, а иначе бы не выжил. Как подлечили-то в немецком госпитале?

— Неплохо…

— Чего же хромаешь?

— Хорошо — ногу не отняли!

— Значит, вернуться в СССР не пожелал?

— Ты помнишь, как я попал в госпиталь? Сам же сдал!

— А что, лучше было бы пулю в лоб закатать?

— Ты бы закатал, и рука не дрогнула…

— Дурень, я от смерти тебя спас! Куда бы ты в эсэсовской форме?..

Бывший майор помялся.

— В общем-то, да… Ситуация… Оказался в американской зоне. Янки начали меня крутить… Вернулся бы к своим — или шлепнули сразу, или в лагерь. Из группы никого не осталось, а кто еще знал о нашей операции?

— Тот, кто отправлял!

— И кто бы меня пустил к Жукову? В СМЕРШе бы и разбираться не стали…

Мавр сделал паузу и спросил уже мягче:

— Как жилось-то на Западе? По-немецки научился говорить? Или все контуженного играешь?

— Научился… А в жизни ничего хорошего не было. В сорок седьмом раскрыли, осудили как советского шпиона и на семнадцать лет в тюрьму. Правда, через два года освободили…

— Перевербовали?

— Но меня же никто не вербовал, чтобы перевербовывать.

— А, ну да, присяга, значит, не в счет… Согласился на сотрудничество?

— Ты нисколько не изменился! Что ты въедаешься? Мне семьдесят один год! А тебе лет на пять побольше, верно?