Ларионов был секретарем Ленинградского горкома ВЛКСМ. Когда-то он входил в оппозицию, но затем полностью отмежевался от нее. И все же, несмотря на это, после убийства Кирова его арестовали и отправили в лагерь. Рожанковский же был функционером компартии Западной Украины. Он, как и многие его товарищи, польскую тюрьму поменял на советскую.

Что же все-таки заставляло таких людей прислуживать режиму?

Ответ найти не так уж и трудно, если учесть, что положение в советских лагерях существенно отличалось от положения в тюрьмах на Западе. Там заключенный, отбыв свой срок, может снова вернуться в свою семью и заняться своим ремеслом, в Советском же Союзе по-другому. Здесь каждый заключенный знает, что после ареста он становится свободной дичью. Определяющим здесь является не закон, а так называемая «целесообразность». Решает же об этой «целесообразности» какой-нибудь офицеришка из НКВД, который боится наказания не за то, что он невинного человека отправит в лагерь, а за то, что он проявляет недостаточную требовательность, бдительность и бескомпромиссность. Каждый заключенный, получивший даже минимальный срок, знал, что он может выжить лишь благодаря случайности. Но даже среди выживших редко кто не был калекой. После освобождения из лагеря его ждет ссылка в Сибирь, где жизнь становится невыносимой до такой степени, что лагерь кажется мечтой и спасением.

Люди же типа Рожанковского и Ларионова предательством своих товарищей пытались избежать пыток НКВД. НКВД старается таких людей укрыть от разоблачения, но это почти никогда не получается, поскольку заключенные очень подозрительны. Достаточно кому-нибудь получить более легкую работу, и его уже ставят под сомнение, зачастую и необоснованное. Что касается двух вышеупомянутых, то их конспирация долго продолжаться не могла, поскольку они занимали в лагере слишком привилегированное положение. В моем же случае сотрудник НКВД был вынужден открыть своих конфидентов потому, что других свидетелей не было.

На следующий день, придя на допрос, я увидел сидящего слева от двери Рожанковского. Меня заставили сесть напротив него. Между нами за своим письменным столом сидел Гизаев. Увидев меня, Рожанковский опустил голову. Я взглянул на него. Он был очень худ, сидел сгорбившись, руками беспрерывно теребил свою шапку, на лбу появились морщины. Следователь начал обычную вступительную речь. Закончив ее, он стал заполнять протокол. Наконец, обратился к Рожанковскому:

– Вы знаете человека, сидящего перед вами?

– Это Карл Штайнер.

– А вы знаете человека, сидящего перед вами? – Гизаев обратился теперь ко мне.

– Да, это Лев Рожанковский.

– Свидетель Рожанковский, в каких отношениях вы были с обвиняемым?

– Мои отношения с обвиняемым были самыми наилучшими.

– Обвиняемый, вы подтверждаете это?

– Мои отношения с Рожанковским были нормальными.

– Свидетель, что вы можете сказать об обвиняемом?

– Со Штайнером я познакомился, когда жил с ним в одном бараке. Мы часто разговаривали. Из его высказываний можно было заключить, что он ненавидит советскую власть, особенно Сталина.

– Обвиняемый, свидетель говорит правду? – спросил меня следователь.

– Я никогда не говорил с Рожанковским о политике. То, что он утверждает, – это обычный вымысел.

– Свидетель, что вы еще знаете об обвиняемом?

– Когда в феврале 1940 года группу немцев и австрийцев готовили к отправке в Германию, обвиняемый сказал мне, что, если он живым вернется в Европу, он сделает все возможное для того, чтобы весь мир узнал о происходящем в Советском Союзе. Из этого следует, что он готов клеветать на Советский Союз.

– Обвиняемый, вы подтверждаете это?

– Я решительно отрицаю то, что я когда-либо говорил с Рожанковским на эту тему.

Рожанковский продолжал сочинять различные басни, которые должны были разоблачить меня как контрреволюционера. Это продолжалось больше часа. Из всего того, что он сказал, я не подтвердил ничего. В отличие от предыдущих следователей, пытавшихся силой заставить меня сознаться, Гизаев удовлетворился лишь любезными уговорами. Он убеждал меня, что будет лучше, если я во всем признаюсь, и таким образом закроется мое дело. Но я и в дальнейшем продолжал отрицать показания провокатора Рожанковского.

Вечером мне устроили очную ставку с Ларионовым. Вступление Гизаева было таким же, как и во время очной ставки с Рожанковским.

– Прошу вас, расскажите мне все, что вы знаете о Штайнере, – обратился он затем ко второму агенту-провокатору.

– Обвиняемый однажды пришел ко мне в цеховую кухню, заведующим которой я был, и попросил дать ему какую-нибудь работу. Я спросил его, кто он такой. Он рассказал мне, что еще в юности вступил в компартию. У него была большая любовь к Советскому Союзу. Но, приехав сюда, он пережил самое крупное разочарование в жизни. Вместо правды он столкнулся с еще большей, чем в капиталистических странах, неправдой. Если богачи обеднели, то бедняки стали еще более бедными. Он говорил, что в России не диктатура пролетариата, а диктатура над пролетариатом. Члены партии, сказал он, – это стадо баранов.

– Вы подтверждаете показания свидетеля?

– После моего разговора с Ларионовым прошло много времени, и я не могу его вспомнить, а следовательно, не могу и подтвердить слова Ларионова.

И на сей раз на меня никто не давил. Следователь в точности записал в протокол все мои ответы, после чего мы втроем его и подписали. По окончании допроса я потребовал пригласить прокурора. Следователь поинтересовался, что побудило меня выдвинуть это требование.

– Нет ли у вас претензий к тому, как я веду следствие? – спросил он.

Я ответил, что у меня к нему нет никаких претензий, а прокурора я требую для того, чтобы спросить у него, на каком основании меня два года держат в тюрьме, и являются ли провокаторы типа Рожанковского и Ларионова правомочными свидетелями. Гизаев пообещал передать мою просьбу прокурору города. На этом допрос закончился, и меня увели.

Когда меня на следующий день привели в кабинет следователя, там стоял мужчина в плаще и шапке. Руки он держал в карманах.

– Я прокурор города. Что вы хотите от меня? – спросил он.

– Я хочу знать, на каком основании меня так долго держат в тюрьме?

– Об этом вам мог бы сказать и следователь. Да вы, вероятно, это уже и так знаете.

– Следствие и судопроизводство антигуманны и необоснованны, – произнес я.

– Вы обвиняетесь как контрреволюционный элемент и поэтому должны сидеть в тюрьме.

– Как так называемый контрреволюционный элемент я сижу в лагере, но я еще никогда не слышал, что человека можно дважды обвинить в одном и том же преступлении.

– Обойдемся без ваших инструкций относительно того, сколько раз мы можем предъявлять обвинение. Все, что мы делаем, основывается на законе.