Угроза, постоянно исходившая от этого человека, напомнила о себе, вызывая неприятные ощущения. Мысль о том, что за ней, Сюзанной, возможно, следят и в любой момент могут застать ее врасплох, стала все время крутиться в ее мозгу. Когда она шла одна по палубе или по узкому проходу, тянущемуся вдоль борта судна, она то и дело оглядывалась. На ночь она стала запирать на засов дверь своей каюты и задергивать занавеску перед окошком в стене, обращенным в сторону моря. Кто знает, а может, какой-нибудь тип вдруг спустится с палубы на пеньковом тросе к этому окошку, когда она будет спать или же приводить себя в порядок…

Она старалась все время быть начеку, но, однако, так и не заметила, чтобы за ней кто-то подсматривал – по чьему-то заданию или просто из любопытства. Она время от времени всматривалась в лица матросов таким взглядом, который казался странным и от которого складывалось впечатление, что этот корабельный писарь – близорукий. Ей не встретились ни Рантий, ни Маливель – не встретились ни среди членов экипажа, ни среди пассажиров, плывущих в Луизиану и шатающихся – в зависимости от своего статуса – по различным частям судна.

В начале этого плавания Сюзи не разговаривала ни с кем, кроме женщины-матроса, которая обычно захаживала к ней в каюту, когда она, сидя там с пером в руке, записывала сведения о событиях, произошедших на судне в течение очередного дня плавания. Клод всегда держала во рту короткую трубку, всегда улыбалась насмешливой улыбкой и по-прежнему, обращаясь к Сюзанне, называла ее Сюзон Щелкни Зубками, хотя Сюзанну это и очень раздражало. Уж на этом-то судне ей щелкать зубами не придется! Клод не умела ни писать, ни читать, и она просила Сюзанну зачитывать ей отрывки из судового журнала, который та старательно вела. Сюзи охотно читала ей вслух свои записи, довольная уже тем, что ей не приходится терпеть приставания со стороны этой своенравной подруги.

23 июля

Идем на всех парусах. Установлены верхние и нижние лисели[101]по левому борту. Погода – немного прохладная. Море – неспокойное. В два часа ночи установили большой кливер[102]и большой летний парус. Направление и сила ветра – переменчивые. В пять часов утра мы увидели идущее встречным курсом судно французского королевского флота. Названия его мы так и не расслышали, хотя и пытались общаться при помощи рупора. В полдень, поскольку погода была пасмурной, но ветер был недостаточно сильным, капитан изменил маршрут, сместив его на три мили к югу. Из точки 46°14′ северной широты и 8°48′ западной долготы мы сместились в точку 45°4′ северной широты и 10°45′ западной долготы.

По поводу маршрута движения корабля и по поводу климатических условий корабельный писарь ежедневно общался с капитаном, и тот сообщал ему координаты местонахождения судна и рассказывал о выполняемых судном маневрах.

Записывать подобные сведения было занятием скучноватым, но зато не отнимающим много времени. Сюзи взяла в привычку добавлять что-нибудь от себя – что-нибудь такое, что могло понравиться господину де Лепине.

Тридцатого июля 1723 года, например, она сделала следующую запись:

Господин де Турнель, являющийся духовным лицом, и господин Франке де Шавиль, философ, сегодня в полдень вступили друг с другом в горячую дискуссию относительно природы негров. Первый из них утверждал, что негры – это обезьяны, а второй – что они являются людьми. Капитан своего мнения по данному поводу не высказал. Так что, получается, среди подданных короля Франции есть обезьяны? С их стороны, по крайней мере, королю следует ожидать гораздо меньше неприятностей, чем со стороны господ философов!

На судне возникали и другие споры и ссоры, о которых я не могу не упомянуть. У кока, который готовит еду для членов экипажа, есть необычная птица – попугай, который с утра до вечера сидит на его плече и что-то ему говорит. Эта птица сквернословит, и произносимые ею фразы режут ухо. Она только и делает, что грязно ругается и богохульствует, и можно смело предсказать, что господин де Турнель когда-нибудь займется изгнанием из нее бесов. У личного повара капитана, готовящего изысканнейшие блюда для именитых пассажиров (мне выпали честь и счастье оказаться в их компании), имеется восточноазиатский скворец – птица, оперение у которой настолько же мрачное, насколько у попугая веселенькое. Этот скворец тоже может говорить, однако из его клюва – желтого, как лимон, – исходят лишь приятные и интригующие фразы. Когда он видит, например, господина де Шавиля, он спрашивает, произнося очень любезным голосом: «Как поживаете?» При виде господина де Турнеля он восклицает: «Отче наш, сущий на небесах!..» Если же ему попадается на глаза моя скромная особа, он произносит начало одного из стихотворений Ронсара[103]: «Пойдем, возлюбленная, взглянем на эту розу…». Такое заявление было бы оскорбительным для лица моего пола, если бы оно исходило не от… птицы. Однако вернемся к вопросу о ссорах. Попугай ненавидит скворца, а тот терпеть не может попугая. Если они вдруг случайно встречаются, то, позабыв о своем даре речи, набрасываются друг на друга и причиняют друг другу немало телесных повреждений. К сожалению, их вражда отразилась и на отношениях их хозяев, которые хотя и не дерутся, но все же проявляют по отношению друг к другу немалую враждебность, и это вполне может рано или поздно сказаться на качестве пищи, приготовляемой на судне.

Когда капитан – господин де Лепине – удосужился просмотреть записи своего корабельного писаря, он счел их очень даже интересными и грамотными и потребовал и дальше вести судовой журнал в том же стиле.

На восьмой день плавания один из юнг упал на палубе в обморок, и у него изо рта потекла черноватая и зловонная жидкость. Господин Дежарре, осмотрев юнгу, заявил, что у него, возможно, приступ злокачественной лихорадки, которую он назвал сиамской болезнью. Антуану Карро де Лере при этом невольно вспомнился Николя Гамар де ла Планш, корабельный врач «Шутницы», которому приходилось сталкиваться с гораздо более впечатляющими недугами, нежели просто лихорадка. Однако господин Дежарре стал стращать, что данная болезнь может распространиться на других людей – как членов экипажа, так и пассажиров, – и привести к многочисленным смертельным исходам. Для юнги устроили карантин, и он, попив целебных снадобий, через несколько дней выздоровел. Страх у всех прошел, и авторитет врача уменьшился.

Второго августа корабельный писарь сделал следующую запись:

Юнга не умер, и все этому обрадовались – за исключением, возможно, врача, который узрел в этом исцелении удар по своему личному престижу. Предпочел бы он сам умереть от сиамской болезни, лишь бы только подтвердить правильность своего диагноза?

Обязанности, возложенные на Сюзанну на судне, отнимали отнюдь не все ее время, и у нее была возможность внимательно наблюдать за окружающими людьми и предаваться различным размышлениям, зачастую связанным с тем, что ждало ее в Луизиане, к которой судно приближалось довольно быстро, потому что ветер был попутным, а море – спокойным. В размышлениях Сюзанны всегда фигурировал Ракидель. Найдет ли она его в городе, который называют Новым Орлеаном и про который говорят, что в нем пока что не больше двух-трех тысяч жителей? Сколько уже времени он там находится? Чем он занимается? Не погиб ли он во время урагана, который, по словам господина де Лепине, в прошлом году обрушился на этот – еще только начинающий строиться – город? Живет ли он с какой-нибудь аборигенкой, как это делают, по утверждению господина де Турнеля, многие поселенцы? Остался ли он верным правилам и задачам той масонской Великой ложи, влиятельным и преданным членом которой он являлся раньше?