По вечерам все смотрят здесь телевизор. Много рекламы, веселья и мути. Смысл всех этих картинок: отдай мне свои бабки, тебе-то зачем.

Недавно отбыл я на лодке со спиннингом вглубь водяного простора. Отдохнуть и щекастых щурят на медные блесны половить, и вот, вишь ли, половил и поймал и даже соседке на ушку принёс.

Когда я вошёл к ней, то увидел сцену Кустодиева. Так как банька её очень ветхая и способна тянуть лишь на местный гибельный мавзолей, то соседка санитарно-телесные омовения соизволила делать прямо на кухне, подстелив для воды, чтоб подвал не промок, несколько старых пальто. Остроумно.

О, розовый свет живота, о, яблоки непомятых грудей! Мне захотелось умереть, так надсадно свербило под сердцем, и ниже и выше свербило, болело, будто мощным гвоздём мне пробили тело. Нет, нет, всё не те слова, как они слабы.

Поехал в Приморский парк Победы, кажется, имени Кирова. Снег ещё остался. Пошёл на место пляжа, где когда-то повстречался с Ириной Б-ной. Рассвет личного романтизма.

Сейчас разожгу маленький костерчик из тростника и щепок, погрею ладони. Да, жизнь летит, пролетела быстро… Сколько осталось на весну 2005 года – полгода, год, три или 20 дней?? Знать не очень хочется, знобит.

Через Неву вижу: оживает яхт-клуб, в котором 42 года назад я учился, занимался и влюбился в Людмилу С-ву. Вместе ловили рыбок. Вместе ставили стакселя, натягивали такелаж. Забыл как правильно. Она не давала себя трогать, но была добра и ласкова. У неё были ароматные тяжёлые косы и зимние чулки. Однажды за эскимо на палочке (11 коп.) она позволила снять один чулок с себя и опять надеть. Я сильно возбудился, помню гладкая, чуть не сказал «небесная», кожа ноги меня привела в состояние немого шока, я гладил её, мы сидели между больших крейсерских яхт, было холодно. Где-то хлопал на ветру брезент, летали спортивные чайки. А я всё гладил её раздетую, без чулка ногу, потом припал щекой к ней. Она стояла, я сидел на ящике. Она молчала. Где-то звякнула банка. Мы наконец поцеловались. Я до могилы запомню волшебный вкус поцелуя и её дрожь, её трепет. Я гладил её щеки и шею. Казалось, вся она была из лепестков волшебного бутона.

Ладони над маленьким костром согрелись, и на душе стало теплее. Я огляделся. Никого и тихо. Только за пятым кустом целовалась парочка. Я достал бутылку лимонада, открыл и, как в далеком детстве, стал пить, зажмурив глаза и досыта. В детстве была мечта – велосипед, килограмм халвы и бутылка, лучше две, лимонада. Это была яркая, жаркая мечта. Спустя годы я исполнил её. Но почему-то радости мне это доставило немного. Халва показалась не такой вкусной, лимонад – пресным, а велосипед сломался быстро, и я его выбросил в канаву.

Мечталось завести семью и вместе ходить на лыжах в Карпатах, под парусом в Крыму. Снимать эпизоды счастья на кинокамеру. Чтобы зимой любоваться сценами счастья с чаем и брусничным вареньем. ещё мечталось самому построить дом на берегу Волги, из толстых сосновых бревен, спиленных в разгар сокосмолодвижения (январь? февраль?). И смотреть из окна своего дома, с высокого берега, чуть качается занавеска, лает Полкан, Глафира Семеновна, жена, похрапывает на пуховой перине – и смотреть на волжские просторы. Вдали буксир тянет брёвна леса (плоты бревен?), шлюпка или лодка рыбаков застыла у дальнего берега, дымит костер, где-то проехал шальной мотоцикл. Это Ванька перед свадьбой катает Аньку. Хороша Анька, розовощека Анька…

Я согреваю руки уже над погасшим костром.

Письмо К. Кузьминскому

Здравствуй, дорогой Костя. И ты, и Эмилия Карловна.

Прости, что не регулярен в самодисциплинном эпистолярисе. Детство было без сахара, порядка в делах нет.

Спасибо за тёплое последнее письмо, ты, как всегда, телесно сдержан и чувственно сакраментален (сарка-ментален?). Питерская школа. Видел фоты тебя: ты в хаузе, над хаузом, изгиб реки, сказочный лес, осень, Левитан, завидую. Я же по 3–4 дня не вылезаю из своей комнатки. На улице, в троллейбусе можно подхватить чесотку, вшей, по тыкве и даже по дыне. Злые лица, ходят вкрадчиво, думают «не о том» (неотом?). Мечтают о колбасе с яйцом. Одна надежда – скоро уеду на озеро ловить рыбу и пьявок. А то у меня режим полублокады. Ценность жизни исчезла. Но как-то интересно исчезла: не в сторону самоликвида, а в сторону (?!!) скорого обретения чего-то более важного, чем эта жизнь.

И ещё меня удивляет: все хотят счастья, в то время как я хочу полета…

Подошёл на ж/д платформе ко мне как-то мужчина, хитроват, с лицом работника мебельной фабрики имени Цурупа(пы). Уставший, в заботах, под шофе, но «зуб» ещё хочет… После навязчивого вступления задал вопрос: «Есть ли вообще на свете такая хуетень, как счатье?» После сомнений, что это подстава и что бы я сейчас не ответил, мне могут предъявить «предъяву» (счет) и за тухлый базар включат счетчик, и «опишут» квартиру (а такое было и есть, в газетах писали), после сомнений, я сказал: «Забудьте слово ‘’счастье’’, и всё встанет на свои места!» – «А дети? Их у меня трое», – он завыл. Я пожал плечами. «Надо было раньше думать», – сказал я. – «Но они голодные там дома сидят, а… я здесь. Что делать?» – Он был искренен, жизнь задала ему не очень приятную задачу, и он расстроился. Я повернулся и пошёл в Рюмочную. Я иногда там согреваюсь душой, не пью, только томатный сок… там как-то сердечно…»

О счастье можно много томов написать, но всё зря. Неправильное направление мысли. Надо стараться выйти из системы (координат)«плохой-хороший», «горький-сладкий», «любит – не любит», «жив – не жив»… Эта система нам навязана. Она ложна, или она применима для не нас, не к нам, не ко мне… Убого… Смотришь на зомби из окна (дома, троллейбуса, самолета) и думаешь: а что и при чем здесь страдания, при чем здесь сердечные муки, ведь зомби только работают, чтобы съесть бисквит, и едят бисквит, чтобы работать. Жутко и сладостно, хочется выть, но выя болит. А сердце нет. Его нет, и хоть много времени потребовалось, чтобы сердца у меня (у тебя) не стало (испарилось), но всё-таки я добился своего. Я стал менее чувствительным, стал спокоен, меня удивляют только солнце и молнии. Это красиво, но, слава Богу, к сердцу это не имеет касательства.

Стакан холодной живой воды – вот что я хочу. Прямо из лесного, горного ручья. Это дорого и потому бесплатно, далеко идти. Но пора уже в путь.

Продолжение скоро, а пока – до свиданья, Костя, привет Делаверу и ласточкам.

Твой Б. К.

Письмо А. Путилину

Здравствуй, Толя.

Я волнуюсь, и от волнения дрожит стакан. С зелёным чаем. Ты давно не отвечаешь мне по электролитической почте, я обескуражен! Мне сказали на пляже: в Палермо тебя видели. Тогда как жена отвечала: ты в Ротенау. Наверно, ты где-то посредине.

Я приболел, «спондилез», артроз, радикулит, хожу колесом. Читаю Тютчева (титаю Чютчева).

В Париже прошлым летом было +58 по товарищу Цельсию. А в этом +69?