Тонкие губы шуракальца дрогнули в усмешке; оторвав взгляд от вытянутого, как у лошади, лица оглана, он посмотрел на многочисленные кувшины с запретным вином, бузою и кумысом, на дыни, миндаль и виноград на ковре и с осуждением подумал: «Сколько они выпили хмельного! Нечестивцы презрели яссу великого Чингисхана, в которой сказано о запрете одурять свои головы вином и бузой перед сражением!..»

В шатре ярко пылал костер, но Беку Хаджи было зябко, насквозь промокшая одежда холодила тело; ковер вокруг него потемнел от стекавшей с кафтана воды. Хану тоже захотелось выпить вина, он даже облизнул губы, но, верный вековым устоям, заставил себя подавить желание. Взглянул на свои перепачканные глиной сапоги, сырую одежду, завистливо покосился на унизанный жемчугом и сапфирами шелковый халат Коджамедина, на его красного сафьяна легкие туфли и хмуро поморщился.

Для бросавшего то и дело пристальные взгляды на своего гостя оглана это не осталось незамеченным. Он хлопнул три раза в ладоши и, когда в шатер вбежал черный невольник, приказал:

— Халат и туфли доблестному хану, он хочет переодеться после утомительной дороги! — И, обращаясь к шуракальцу, предложил: — Выпей вина, оно согреет тебя и укрепит твои силы.

Однако и это не смягчило Бека Хаджи. Покачав головой, он произнес:

— Благодарю тебя, оглан, но я не пью вина перед битвой! Напрасно ты послал своего раба за одеждой. Я не стану переодеваться, ибо когда я в походе, то веду жизнь простого нукера. Скажи мне только, не ослышался ли я, что ты намерен сегодня выступить на Волок Ламский?

— Нет, не ослышался! Сегодня! Сейчас же! — выкрикнул обозленный его тоном и отказом Коджамедин.

— Но уже рассвело, а твои нукеры к походу не готовы. Да и шуракальцам следовало бы отдохнуть после дальней дороги. Не забывай: Волок защищает брат Дмитрия Московского коназ Серпуховский, за победу над Мамаем его называют Храбрый!

— Я все знаю, Бек Хаджи! — надменно процедил тот. — Не понимаю, зачем ты мне говоришь об этом?! Ты, который не брал Мушкаф! Ты, который даже не видел, как храбро сражались с урусутами доблестные нукеры великого хана!

— Я в это время сражался с тульским и тарусским коназами! Я победил их и взял большую добычу! — отпарировал Бек Хаджи. — Мои воины храбры и отважны! Урусуты стояли насмерть, но я разбил их! Вы думаете, что я побоялся прийти в Мушкаф! Вы считаете, что я думал только об ясыре! Но если бы тульский и тарусский коназы соединились с Серпуховским и ударили с полудня, вы бы не овладели Мушкаф!.. — все больше распалялся шуракальский хан, который благоразумно решил, что нападение — лучший вид защиты.

— Хватит! — махнув длинной костлявой рукой, оборвал его Коджамедин. — Нам все известно, не хвались! Мы еще обо всем потолкуем, когда придет час!

Бек Хаджи вознегодовал при этих словах…

«Он мне угрожает, этот пьянчуга?!.» Он уже хотел вскочить и покинуть шатер, но заставил себя сдержаться и после небольшой паузы сказал:

— Я хочу спросить тебя, оглан, о другом: все ли известно тебе о воинстве коназа Серпуховского?

Коджамедин, сердито щуря узкие щелки глаз, ничего не ответив, отвернулся.

Чтобы помешать разгорающийся распре между военачальниками, подал наконец свой голос молчавший все это время астраханский хан Хаджи Черкес:

— Нам все известно, Бек Хаджи, все. Урусутов в Волоке Ламском не много. Совсем мало урусутов, не наберется даже тумена.

— Их можно растоптать копытами наших коней, даже не вынимая из ножен сабель! — воскликнул ногайский xaн Койричак.

Бек Хаджи усмехнулся и промолвил не без ехидства:

— И это все, что вам известно о серпуховском коназе и его воинстве? Не много, однако!

— Я окажу тебе высокую честь, шуракалец! — прошипел Коджамедин и вдруг снова перешел на крик: — Ты первым поведешь на Волок своих нукеров! Они храбры и полны сил, они ведь не сражадись за Мушкаф! Они сокрушат урусутов коназа серпуховского!

Чем больше кричал разъяренный оглан, тем спокойнее становился Бек Хаджи, тем увереннее и смелее отвечал оглану:

— Меня всегда считали беспечным и веселым человеком, но более беспечных людей, чем вы, я еще не встречал. Вы пренебрегли законами яссы великого Чингисхана, вы даже не выставили вокруг своего стана дозорных. Если бы урусуты этой ночью оказались тут, они бы вырезали вас всех до последнего нукера, вырезали бы, как баранов. Вам все известно, но знаете ли вы, что урусутские разведчики без помехи подкрались к вашему лагерю? Мои нукеры поймали двоих, а сколько их было?.. Хотите, я прикажу привести их сюда, чтобы допросить?

Но все сказанное ничуть не насторожило пьяных татарских военачальников, скорее наоборот:

— Ты забываешься, шуракалец! — вскочил на ноги Коджамедин.

— Как ты посмел, Бек Хаджи, так разговаривать с братом великого Тохтамыш-хана! — поднялся с ковра Койричак, угрожающе положив руку на эфес кинжала.

Хаджи Черкес, который был менее пьян, вмиг оказался между ними и срывающимся голосом прохрипел:

— Опомнитесь, ханы! Аллах покарает нас, если мы станем убивать друг друга и не сокрушим неверных!

В шатре установилось гнетущее молчание, сквозь войлочные стены стал слышен гомон пробуждающегося ордынского лагеря. Коджамедин подошел к Беку Хаджи и угрюмо произнес:

— Хорошо, доблестный Бек Хаджи, ты не пойдешь первым на Волок Ламский. Ты и твои нукеры будут в обозе охранять ясырь. Я все сказал!

Разъяренный шуракалец, не проронив ни слова, стремительно вышел из шатра. Вскочив на коня, он в сопровождении телохранителей поскакал к своим нукерам. Возле небольшой походной юрты, которую уже успели поставить, Бек Хаджи спрыгнул на землю и быстро вошел внутрь. В нос ему ударил едкий запах дыма. При свете воткнутого в землю факела два невольника, стоя на коленях, изо всех сил дули на сырые дрова, стараясь разжечь костер. Хан для острастки хлестнул их плеткой по спинам, замахнулся опять, но огонь наконец разгорелся, и рабы, торопливо пятясь, поспешили убраться.

Бек Хаджи присел на корточки возле костра, задумчивый, мрачный. Припоминал разговор с огланом Коджамедином и чувствовал, как неистовая лють туманит голову… «В обозе решил держать меня и моих храбрецов! Что ж, об этом он еще горько пожалеет!..»

— Эй, Хасан! — громко позвал он начального над стражей и, когда тот появился на пороге, велел привести схваченных урусутских дозорных.

В юрту ввели Никиту и Алешку; руки у них были связаны, верхняя одежда снята. Босые, в длинных белых рубахах стояли парни перед ханом, который не спускал с них испытующего взгляда. Потом подошел поближе, грозно выкрикнул:

— Вас послал коназ Серпуховский?!

Пленники не отвечали.

— О хан, ты забыл, что они тебя не понимают! — воскликнул мынбасы Солиман, вошедший в юрту. — Я прикажу привести урусутского поводыря, что служил нам в Тарусе, он знает по-татарски, у него такое чудное имя — Корень.