— На! — кричал он, злорадствуя. — На… на, собаки! Сергей Яковлевич ничего не видел. Даже не сразу понял, что дышит уже чистым воздухом, а за спиной его грохочут засовы дверей.

Барак закрыли…

— Я, кажется, потерял глаз… выбили! — сказал Мышецкий, не отнимая руки от разбитого лба.

Ениколопов решительно оторвал его руку.

— Прямо, — велел он. — Смотрите сюда… Чушь! Просто вас слегка огрели табуретом… Это пройдет!

Окружным путем подогнали к бараку коляску, и, садясь в нее, Сергей Яковлевич озлобился.

— Завтра же, — приказал. — Всю томскую партию… Мне уже надоело все это! Пора им…

Притянул к себе за рукав балахона Ениколопова:

— Вадим Аркадьевич… Спасибо! Если бы не вы…

Ениколопов небрежно повел рукою.

— Не стоит благодарности, — сказал он.

Сергей Яковлевич уже подъезжал к городу, когда навстречу вылетел на бойкой рыси отряд конных жандармов. Впереди, высоко привстав на стременах, скакал Сущев-Ракуса.

— Сто-ой! — скомандовал полковник, и на полном разбеге всадники сгрудились вокруг коляски, шумно вздохнули лошади.

Аристид Карпович был бледен, губы его посинели, усы понуро обвисли.

— Ну, — выдохнул он, — надо бы вам и меня пожалеть, ваше сиятельство! Я ведь человек уже немолодой…

— Так это вы ради меня, Аристид Карпович?

— А то как же!.. Дурак-студент какой-то позвонил прямо на Ломтевку, что вас там убивают. Я ведь думал, что вас уже и в живых нету…

Жандарм снял фуражку и перегнулся с седла:

— Вижу, вам все-таки досталось?

— Весьма примитивно. Кажется, мебелью.

Полковник потряс головой, натянул поводья:

— Отря-ад… за мной, с поворота налево… марш!

«Пожалел», — думал Мышецкий, улыбаясь.

5

В присутствие он уже не вернулся — велел везти прямо домой.

Платок, прижатый ко лбу, намок в крови, и Мышецкий выбросил его по дороге. Ениколопов почему-то не предложил ему, как врач, своих услуг и вообще отнесся к драке спокойно.

Алиса встретила мужа, всплеснув руками, но Сергей Яковлевич сразу же уверенно заговорил:

— Не огорчайся… В наше время губернаторов рвут бомбами на части, травят и стреляют. Только вот еще не начали солить в бочках. А мне всего лишь попало по глупости! Я по-прежнему здоров и бодр…

Вызвать врача он наотрез отказался, и Алиса Готлибовна сама лечила его арникой. Сергею Яковлевичу было приятно ощущать нежную заботу, и в этот день — благодарный — он впервые позволил себе чуть-чуть приоткрыть перед женой ту завесу, за которой скрывалось истинное положение в его губернии.

В ответ на его признания Алиса тихо всплакнула.

— Я боюсь… здесь, — призналась она по-русски.

— Глупая, — утешил он ее. — Чего нам бояться? Мы же с тобой — дома…

— Но это так далеко. Мы почти в Сибири!

— Сибирь — тоже Россия, — ответил Мышецкий. — И в большей степени, нежели Петербург, дорогая… Мне выпала судьба служить в Уренской губернии, но до этого мне прочили место окружного прокурора на Сахалине… Не забывай об этом!

Кобзев навестил его рано утром, вид у него был какой-то слегка извиняющийся.

— Весьма печально, — сказал он, кашлянув. — Но вы не имеете морального права сердиться на этих людей, заведомо обреченных…

— Хватит изрекать истины… вы, пророк! — неожиданно огрызнулся Мышецкий. — Я не хуже вас понимаю, кто прав и кто виноват в этих ужасах погони за хлебом… Едем, сразу же!

По дороге на пристань Иван Степанович сказал:

— Теперь и уренские поселенцы маются в палатках. Что толку, если вы перевели их со Свищева поля за Кривую балку… Не пора ли уже начать рассаживать их на пустошах?

— Сам знаю, — не совсем-то любезно отозвался Сергей Яковлевич. — Но меня задерживает султан Самсырбай.

— Да, — согласился Кобзев, — несчастный край, где земельный вопрос освобожден от законности и право на обладание землей удерживается легендами.

— Вот я и боюсь, — тихо признался Мышецкий, — чтобы легенда не обернулась законом. Султан-то мужичонка весьма прегнуснейший и, видать, кляузный. Я ведь, Иван Степанович, сами понимаете, добра ему не сделаю. Нет, не сделаю!.. Но эта полная неизвестность условий землевладения… Самсырбай хорошо пользуется этим!

— Поторопите его, однако. Пора начинать запашку.

— Я даже так мыслю: пусть откажет, хамское отродье, чингисханид проклятый… Только бы ответил!

На пристани было уже цветисто от бабьих платков, еще издали угадывалось многогрудое горячее дыхание толпы, и Сергей Яковлевич стыдливо поправил на лбу треугольный пластырь:

— Иван Степанович, взгляните! Так не очень заметно, что ваш князь был вчера бит?..

Здесь же, в этой непробиваемой толчее, крутился и Чиколини в новенькой шинели.

— С обновкой вас, Бруно Иванович!

— Да вот, ваше сиятельство, — вдруг застыдился полицмейстер, — справил… Позвольте в колясочке вашей поберечь ее? Сажать-то сразу людишек будем?

Пароходишко, захлебываясь сажей, подтянул к пристани первый плот, и толпа грозно надвинулась над речным обрывом.

— Я понаблюдаю, — сказал Сергей Яковлевич. — Сажайте их, господа, как получится…

С замиранием сердца Мышецкий издали следил, как погружались плоты под тяжестью тел. Между ног людей, выплескиваясь в пазах бревен, суетилась холодная вода.

— Не напирай! — командовал Чиколини. — Давай назад, не то потопнете…

Переселенцев, которые были поближе к краю, выдирали из гущи обратно на пристань. Плот немного подвсплывал, и пароходишко сразу же выволакивал его на плес. Горохом сыпались люди на бревна другого плота. В воздухе металось тряпье мешков. Дробно стучали фанерные мужицкие чемоданы с пудовыми замками на них, как на амбарах.

— Плывем, мила-аи! — буйствовал от наплыва счастья затрушенный дедушка и действительно поплыл на середину реки.

Просто удивительно: плот за плотом отходил от берега, выстраиваясь в длинный караван. Погрузка шла быстро, огулом, на этот раз даже не проверяли списков — хочешь, и ты садись, поплывешь за новым счастьем!..

В полчаса все было закончено. Сергей Яковлевич докурил папиросу и пригласил в коляску Чиколини и Кобзева:

— Господа, непременно в «Аквариум». Шампанское сегодня не помешает…

Солнце припекало уже как следует, и они расположились на открытой террасе ресторана. Столы и стулья из соломенной плетенки суховато поскрипывали под ними.

Прислуживал им сам владелец «Аквариума» — Бабакай-бек Наврузович, хитренький татарин с замашками рубахи-парня.