По поводу характера боевых действий историки достигли большего согласия. Даже по меркам русской кампании битва под Прохоровкой была чрезвычайно ожесточенной. День был жарким и влажным, а налетавшие грозы были палкой о двух концах. Дождь приносил временное облегчение от изнуряющей жары и заставлял прятаться комаров, но затем палящее летнее солнце снова появлялось из-за облаков, и промокшие насквозь солдаты устремлялись вперед через густую грязь. Танковые экипажи из-за непрерывной стрельбы из орудий рисковали остаться без конечностей, а отсутствие санитарных условий вынуждало людей ходить под себя посреди боя. На Прохоровке пощады не давали – и не просили. Когда снаряд обездвиживал танк, члены экипажа расстреливали оставшиеся снаряды, а затем прыгали на землю и бросали в наступавшего противника зажигательные бомбы и гранаты. Утром они сражались за свою Родину, честь и будущее, но затем в схватке, казалось, дикое опьянение охватило обе стороны, и солдаты, обняв смерть за талию и танцуя с ней по промокшим полям, упивались битвой.

Данные о потерях в сражении под Прохоровкой разнятся. Историк Ричард Овери оценивает потери танков примерно в 700 единиц. Какой бы ни была точная цифра, Гитлер считал ее неприемлемо высокой. Тремя днями ранее союзники начали наступление на Сицилию. Тринадцатого июля Гитлер вызвал Манштейна в «Волчье логово» и приказал ему прервать операцию «Цитадель». Манштейн возразил: «Ни в коем случае нельзя отпускать врага, пока [наши] мобильные резервы не будут разбиты». Это была поразительная смена ролей. Обычно Манштейн призывал к осторожности, а Гитлер – к риску. Тем же вечером, когда на поле боя опустилась темнота, немецкие части начали отход. Через несколько дней Манштейн слег с дизентерией.

В поздравительной телеграмме, которую Рузвельт отправил Сталину после Курской битвы, было также приглашение встретиться один на один. Это был не первый раз, когда президент строил взаимоотношения со Сталиным в обход Черчилля. Не поставив в известность премьер-министра, в мае он попытался организовать встречу с советским лидером на Аляске через Джозефа Дэвиса, пронырливого юриста из Вашингтона с ослепительной улыбкой и склонностью к саморекламе. В свою бытность послом в Москве в 1930-х годах Дэвис был одним из немногих западных дипломатов, поддержавших советские показательные процессы, а его навыки убеждения и саморекламы были таковы, что по возвращении в Вашингтон кинокомпания «Метро-Голдвин-Майер» изобразила его светским святым в фильме «Миссия в Москву», рассказывавшем о жизни Дэвиса в СССР. По просьбе Рузвельта Дэвис вернулся в Москву в 1943 году, чтобы организовать личную встречу президента со Сталиным в Фэрбанксе (Аляска). Сначала Сталин заинтересовался предложением, была даже назначена предварительная дата. Но несколько недель спустя он внезапно передумал, сославшись на военные тяготы. После Курска Рузвельт сделал еще одну попытку договориться о встрече со Сталиным, но снова получил отказ. Отчасти такая реакция Сталина могла быть ответом на обещания о втором фронте, которые так и не были выполнены, и о конвоях, которые так и не пришли. К тому же летом 1943 года Сталин чувствовал себя менее зависимым от своих западных союзников.

Победы под Сталинградом и Курском сделали Советский Союз величайшей материковой державой в мире. И «хозяин замка» чувствовал, что он и его страна имеют право на награду в соответствии с этим высоким статусом. Если «Красная звезда» летом 1943 года восходила, то «Юнион Джек» выглядел потрепанным. Накануне сицилийского вторжения Рузвельт произнес волнующую речь о том, что Америка верна идеалам свободы, но не упомянул о роли Великобритании в этой кампании. «При всем уважении к нашей дружбе, – написал уязвленный Черчилль в резкой, но исполненной достоинства ответной телеграмме, – у британского народа и армии может сложиться впечатление, что их вклад не получил соразмерного или достаточного признания».

Даже по летним меркам 25 июля 1943 года в Вашингтоне было необычно жарко и влажно. Уже в 9:00 люди яростно обмахивались веерами, а термометр показывал, что температура продолжает расти. Около 10:00 на подъездной дорожке у Белого дома показался блестящий черный «паккард», который направился на север, в Шангри-Ла – новое место отдыха президента среди холмов Мэриленда. В журнале Белого дома за 25 июля упоминаются только трое посетителей – президент, Элеонора Рузвельт и их сын Эллиот, – но в машине также сидели Роберт Шервуд, драматург, ставший спичрайтером президента, и Сэмюэль Розенман, давний советник Рузвельта. Около 16:00 два мастера слова работали над президентской речью, когда позвонил Стив Эрли, пресс-секретарь Белого дома. «Муссолини свергнут», – сказал он с сильным южнокаролинским акцентом. Шервуд напрягся. Через два часа половина вашингтонского пресс-корпуса уже стояла на лужайке в Шангри-Ла и засыпала Рузвельта вопросами. Затем случилось непредвиденное: не произошло ничего. За исключением звонка Эрли и сообщения римского радио, других новостей о низвержении дуче не было. «Ну что ж, – сказал Рузвельт, – скоро все прояснится».

Остаток дня прошел без происшествий. После того как Шервуд и Розенман закончили писать речь, они долго обедали с Рузвельтами. Когда солнце исчезло за холмами Мэриленда, президент и его свита забрались в «паккард» и поехали обратно в Вашингтон. На следующее утро Шервуд все еще не понимал, почему такое громкое событие, как падение режима Муссолини, остается не замеченным в Вашингтоне. Затем в таинственных дебрях президентской души закипела работа, и несколько дней спустя Рузвельт объявил, что события в Италии имели огромные последствия не только для Соединенных Штатов, Великобритании и Советского Союза, но и для морального духа Германии, Австрии и малых стран «оси», и нужно немедленно созвать конференцию. Через несколько дней конференция получила кодовое название «Квадрант» и было назначено место ее проведения.

За несколько дней до конференции, в душный полдень, Дейзи Сакли, двоюродная сестра и доверенное лицо президента, изучала мистера Черчилля, пока премьер-министр беседовал с Рузвельтом на веранде в Гайд-парке. Дейзи впервые получила возможность как следует приглядеться к премьеру. «Странного вида маленький человечек, – решила она. – Толстый и круглый, в одежде, которая сбивается в кучу, и практически лысый». Позже в тот же день, увидев Черчилля в купальных шортах, Дейзи вспомнила куклу Кьюпи, а затем, к ее большому удивлению, эта 69-летняя «кукла» почти идеально нырнула в бассейн Рузвельтов. Дейзи также дала оценку личности премьер-министра. Она находила его манеру общения весьма тяжелой, когда Черчилль не хотел говорить. При этом британский лидер был совершенно восхитителен и остроумен, когда у него было настроение пообщаться.

Наблюдая за тем, как Черчилль прислушивается к Рузвельту, Дейзи пришла к выводу, что премьер боготворил американского лидера и «любил как человека, смотрел на него снизу вверх, полагался на него». Однако это наблюдение говорило больше о Дейзи, чем о Черчилле. Премьер-министр восхищался Рузвельтом и уважал его, но президент не раз поступал со своим британским коллегой не по-джентльменски, и это оставило определенный отпечаток на их отношениях. Историк Макс Гастингс предположил, что не только военные заботы помешали Черчиллю присутствовать на похоронах Рузвельта в 1945 году.

Программа посещения Черчиллем Гайд-парка также включала в себя обсуждение отношений с СССР. Хотя оба лидера союзников публично защищали Сталина, они знали, кто на самом деле стоял за Катынским расстрелом, и были потрясены жестокостью массовой расправы. Черчилль сказал Рузвельту, что от такого «кровь стынет в жилах», и добавил, что в какой-то момент разрыв дружеских отношений с СССР, вероятно, станет неизбежным. На руках Сталина слишком много крови. Продолжение дружбы с ним стало бы насмешкой над ценностями, которые, как заявлялось, исповедуют Британия и Америка. Однако ни британский премьер, ни Рузвельт не считали, что действовать нужно прямо сейчас. Немедленный разрыв отношений переложил бы бремя войны на англо-американские силы и поставил бы под угрозу жизни сотен тысяч американцев и британцев.