— Моих отношениях с Хенриком?

— Вот именно. Другие ваши отношения пока оставим в покое.

— А что вы хотите знать?

— Я хочу знать все, — твердо сказал инспектор Гуннар Барбаротти.

Разумеется, все знать он не хотел — и, слава богу, не узнал.

Но узнал вполне достаточно, подвел итог Гуннар Барбаротти, когда через сорок пять минут красавчик Йенс покинул «помещение для допросов».

Йенс Линдеваль, двадцати шести лет от роду, работает в рекламном предприятии в Упсале. Гомосексуален с тех пор, как вообще осознал свою сексуальность. У него был долгий (одиннадцать месяцев) роман, который закончился разрывом в сентябре прошлого года. На волне, поднятой этим кораблекрушением, появился Хенрик Грундт. Они встретились в музыкальном баре «Каталин» за центральным вокзалом — случайно оказались за одним столиком. Хенрик Грундт к тому времени еще не осознал свою сексуальную направленность… чтобы не тратить лишних слов, в этот вечер он ее осознал. Они были вместе примерно месяц, встречались в квартире Йенса на Престгордсгатан, в студенческой комнате Хенрика в «Триангеле» он никогда не был. Йенс без всякого смущения признался, что сразу влюбился в юного студента-юриста и не имеет никаких оснований сомневаться, что Хенрик испытывал к нему ответное чувство. Но… да, должен сказать, что Хенрику было довольно трудно смириться со своей гомосексуальностью. У него до этого были не особенно удачные эпизоды с, так сказать, противоположным полом… в общем, если попробовать оценить сексуальность Хенрика в процентах, я бы сказал, что он на шестьдесят пять процентов гомо, а на тридцать пять — гетеро. Барбаротти попробовал представить, как такое процентное соотношение можно воплотить на практике. Два акта с мужчинами, один с женщиной, потом опять два с мужчинами… ничего более убедительного вообразить он не сумел. Инспектор никогда не сталкивался с подобного рода сексуальной бухгалтерией, она ему показалась довольно нелепой, но все равно аккуратно записал в блокнот: 65 % — 35 %. Каждый день узнаешь что-то новое.

Последний раз Хенрик и Йенс встретились 17 декабря, за день до отъезда к родителям — один в Сундсваль, другой в Хаммердаль. После этого они несколько раз говорили по телефону и посылали друг другу эсэмэски. На последние четыре сообщения, отправленные Йенсом 21 и 22 декабря, ответа он не получил. Гуннар Барбаротти не удержался и спросил, как у Йенса обстояло с любовными приключениями в джунглях Борнео, и получил краткий, но исчерпывающий ответ: хорошо.

— То есть вы не обещали хранить друг другу верность? Вы и Хенрик?

— Мы оба считаем друг друга свободными людьми, — серьезно сказал Йенс. — Свобода — дар свыше.

Барбаротти спросил, не беспокоит ли Йенса исчезновение Хенрика — конечно, беспокоит, но Йенс уверен, что Хенрик найдется. Иногда человеку надо побыть одному, особенно молодому человеку, это Йенс знает по своему опыту.

После разговора с красавцем Линдевалем Гуннар поспешил в гостиницу, где накрытый к завтраку шведский стол все еще был к услугам постояльцев. До рейса в Ландветтер оставалось еще полтора часа, а он был голоден как волк. Почему мне все время лезут в голову волки?

Рейс опоздал всего на полчаса, что было ему на руку: он успел кое-как суммировать все сведения по делу… или по делам; он так и не определил для себя, одно это дело или два. А какое это имеет значение? Расследование и в том и в другом случае продвинулось не больше чем на пару сантиметров даже в самых многообещающих направлениях, так что как ни называй…

Как ни называй, как ни анализируй, беседы с Кристофером Грундтом и Йенсом Линдевалем мало что внесли в общую картину. Что произошло в те два дня на Альведерсгатан, так и оставалось загадкой. Уход Хенрика, несомненно, был продуман и спланирован заранее: он просил брата помалкивать, он знал, что должен уйти. А вот куда и зачем — вопрос оставался открытым.

А Йенс Линдеваль… а что Йенс Линдеваль? Он просто подтвердил то, что они и без него знали. Ни больше ни меньше. Ну, был у него роман с Хенриком, продолжался этот роман несколько недель в ноябре — декабре. Хенрик исчезает неизвестно куда, Линдеваль исчезает в Юго-Восточной Азии, но никакой связи между этими исчезновениями нет и быть не может.

А с Робертом еще безнадежней. Гуннар знал, сколько людей опросили за последнее время в Чимлинге — не меньше чем пару сотен, — но результат по-прежнему нулевой.

Роберт Германссон… когда пятнадцать-шестнадцать лет назад он покинул город своего детства, он тоже оборвал все нити. Ни один человек в Чимлинге не ответил положительно на вопрос, были ли у него за последние десять лет хоть какие-то контакты с печально известным героем документального мыла. Ни у кого. Во всяком случае, так они утверждали.

Застряли намертво. И как сдвинуться с места — неизвестно.

И словно в подтверждение этой мысли, подошла стюардесса — извините, вы забыли пристегнуть ремни. Он покорно выполнил просьбу. Застрял — значит застрял.

Розмари Вундерлих Германссон решила, что, если в ближайшие десять минут она не доберется до места, смерти ей не миновать. Двенадцать градусов мороза, ледяной, чуть не сбивающий с ног ветер — она шла по Хагенсдальвеген и понимала, что сейчас умрет.

А может, и не такой плохой конец. Упасть на обледеневший тротуар у цветочного магазина «Беллис» и в последний раз вдохнуть обжигающий январский воздух. Трудно сказать, что удерживало ее в живых последний месяц. После кошмарной рождественской недели ей казалось, что она уже не существует, что душа ее покинула тело, осталась только холодная ломкая скорлупа. Белая, как у привидения. И вот эта-то непонятно чем удерживаемая скорлупа преодолевала сейчас последние метры к дамской парикмахерской «Магги» на углу Кунгсгатан. Господи, почему она не отменила заказанный еще два месяца назад визит? Она всегда, уходя, договаривалась о времени следующей стрижки. Надо было отказаться. Она не понимала, почему этого не сделала.

А что она вообще понимала? Она не понимала, что происходит вокруг; не понимала, почему встает по утрам, почему исправно ходит в магазин, покупает продукты, почему вместе с Карлом-Эриком исправно ходит на курсы испанского языка, каждый вечер с девяти до десяти… испанские фонемы летали у нее в голове, как заблудившиеся в осеннем перелете птицы. Правда, недолго: влетят в одно ухо, потолкаются немного и вылетают в другое. О глагольных формах и говорить нечего. Перед тем как идти в постель, она принимала снотворное. Его хватало ровно на пять часов; она просыпалась между четырьмя и полпятого и пыталась продлить эти первые секунды после пробуждения, первые пустые, без мыслей и воспоминаний, секунды. В эти секунды она не помнила, что произошло в ее доме, она даже не помнила, кто она и как сюда попала… но секунды никогда не переходили в минуты, а иногда их и вовсе не было.

А потом она лежала на боку, руки между коленями, спиной к мужу… спиной ко всей своей жизни. Смотрела на скучные гардины, прислушивалась к тихому шипению батареи парового отопления — и дожидалась рассвета, который, казалось, не наступит никогда. Никогда… никогда не наступит рассвет, никогда она не узнает, что случилось с ее сыном и внуком в те жуткие декабрьские дни, когда душа ее перестала жить — наверное, необратимо. Навсегда. Мысли приходили и уходили, уследить за ними она не могла, додумать до конца не могла… короткие, бессвязные мысли, оставляющие за собой только чувство тьмы, безнадежности и пустоты. Она уже не могла отличить одно утро от другого, пробуждение сегодня от пробуждения вчера, позавчера, неделю назад… завтра, послезавтра…