я ошибся. На подносе, который принесла источающая симпатию (ко мне лично, разумеется) стюардесса, прежде всего привлекала внимание упаковка с белой и красной рыбой, лимон с петрушкой тонко оттеняли ее цвет и сочность. Далее лежала упаковка из трех разных сыров. Один из них был, вероятно, деликатесным, ибо пах, как носки студента. Еще была натертая морковь, обернутая в ломоть баклажана, и великолепно изготовленная рыба с жареной картошкой. К ней (а может, и не к ней) был кетчуп под названием «Нежный» – он оправдывал свое название. Апельсин, виноград, киви. Виски мне подливали каждые минуты три.

Юная стюардесса любила нас изо всех сил. Она улыбалась, строила глазки, грациозно изгибалась, спрашивая о чае или кофе.

Две большие шоколадные конфеты я заначил сразу – под вечерний глоток выпивки в гостинице (когда-то был сластолюбец, но, состарясь, превратился в сладкоежку). Нет, я ничуть не жадничал и не напрягался, но почти уверен, что выпил виски на полную стоимость билета от Москвы до Тулы в общем вагоне.

В естественное впав блаженство, я вдруг ощутил, почувствовал – не нахожу глагола, чтоб точнее передать, – что населения салона позади меня не существует в моем сознании, их рядовая жизнь течет поодаль, совершенно непричастная к моей.

Я даже протрезвел немного, начиная понимать подоплеку той Сашкиной шутки. Подумал, что именно такова основа психологии сегодняшних хозяев российской жизни. Ведь им должно быть свойственно глубокое чувство своей отдельности, нет – отделенности от слитной и неразличимой массы, именуемой населением. Тягостно им вынужденное редкое общение, у них свое пространство жизни, а отсюда – многие поступки и решения проблем. И хотя доводилось мне уже о таком читать, но тут мне эта истина явилась непреложно в виде собственного явственного ощущения. Я так обалдел от этого, что отрезвление свое немедленно залил.

И выходили мы раздельно, я толпу своих попутчиков увидел уже только возле движущейся ленты с чемоданами. Докучливо и странно было мне стоять в этой обыденной толпе.

Кстати, тоже в самолете, был я озарен открытием, забавным для петушьего мужского самоощущения. Мы с женой летели не куда-нибудь, а на остров Мадейра, родину известного вина. Там был назначен семинар (не помню, как точно назывался этот курултай) преуспевающих российских энергетиков, и я был приглашен им почитать свои стишки. Труба, снабжающая деньгами Россию, уделила и мне несколько нефтяных брызг.

И я с вульгарным удовольствием летел на этот остров, куда в жизни не попал бы просто так. Стюардесса, что изящно к нам склонилась, спросила у моей жены, что та предпочитает на обед. По-моему, был выбор между курицей и рыбой, это не суть важно. Тата ей ответила, и стюардесса с тем же вопросом обратилась ко мне.

Описываю так подробно, потому что тут нужна как бы замедленная съемка: я вдруг обнаружил, что плавно поворачиваюсь к Тате, собираясь спросить ее, что хочу я. И в оторопь придя от машинальной этой слабости, я кое-как пробормотал, чего бы съел. У стюардессы ничего в глазах не промелькнуло – неужели привыкла к подобному проявлению мужской несамостоятельности в семьях?

Я потом весь эпизод рассказывал в застольях, и друзья, женатые и сами лет по сорок, хоть и ухмылялись снисходительно, однако явно вспоминали что-то сокровенное и мигом укорачивали разговор на эту выразительную тему.

А как не рассказать о том, как нам довелось отобедать у итальянской графини Пунто, контессы очень древнего рода.

На лицах читателей тут же возникнет ухмылка: врет, мол, сукин сын. А это чистая правда, и полно тому свидетелей. Посол Израиля в Италии, например. Его супруга – троюродная Сашкина сестра, поэтому нас туда всех и пригласили.

По дороге из Рима в графское имение жена посла рассказывала нам, как велики владения контессы, про сады, поля и виноградники. А еще упоминался большой дом, точней – палаццо в Венеции на Гранд-канале, сплошь увешанное портретами именитых предков (кисти чуть не Тинторетто).

Я все это слушал, словно сказку про маркиза Карабаса.

Контесса оказалась очень симпатичной женщиной (в годах, но без возраста), с ней рядом мне и выпало сидеть. На своем убогом, с варварским произношением английском я ей сообщил почти немедленно, что моя теща – тоже графиня, что контессу, кажется, ничуть не удивило. В качестве горячей закуски принесли нам поленту (эдакая кукурузная каша, в Молдавии зовется мамалыгой), которая была гарниром к роскошным лангустинам (нечто вроде раков и креветок, но весьма большие) – щипчиками для разделки я воспользовался, искоса понаблюдав за остальными. Вина было в избытке, а что я к нему прохладен, я тактично умолчал.

Несколько все было чинно-церемонно, и нечаянно я эту скованность разрушил, когда принесли мясо. Оно было подано на большом подносе, где на краю лежала (итальянцы ведь отменные дизайнеры чего угодно) красивая вязаночка из цветов и листьев. Нас обслуживал весьма некрупный филиппинец в белоснежном костюме. Он обходил стол по кругу, и каждый брал себе кусок еще дымящегося мяса. Когда очередь дошла до Сашки, я не удержался и по-русски сказал ему через стол: «Букет не ешь, это на всех».

Сашка невольно ухмыльнулся, посол спросил, что сказал ему этот симпатичный джентльмен, Сашка перевел, и все засмеялись. И пусть припишут мне манию величия, но атмосфера вдруг раскрепостилась, все заговорили оживленнее, и потекло уже привычное застолье.

Я совершил бестактность, о которой не жалею, уже только за десертом. Принесли по рюмке густо-красного вина, и нам контесса объяснила, что это земляничное вино, которое изготавливают специально для их семьи. Я отхлебнул глоток и, интимно наклонившись к контессе («Да ты ее за плечи обнял», – врал потом Сашка), спросил, нет ли у нее чего-нибудь покрепче. Нам немедленно принесли маленькие стаканчики лимончеллы – хоть и ликер, но все-таки с градусом.

Тихо выругав себя, что не попросил виски, я принялся за эти стаканчики. Филиппинец меня понял правильно, и как только я взглядывал на него, он приносил добавку.

Так замечательно прошел обед, после чего расположившаяся к нам контесса показала нам с Сашкой свой дом. На стенах у нее висели картины пятнадцатого века, по которым некогда выкладывалась мозаика в каком-то знаменитом соборе. А еще я помню оружейную комнату, где в деревянных стойках было штук пятнадцать разных ружей («Муж любил охоту, – пояснила контесса, – а вы любите охотиться?» – мы с Сашкой закивали, чтоб не уронить мужскую честь).

В спальне у контессы на прикроватной тумбочке лежала Библия. Это был муляж: внутри хранился револьвер. «На всякий случай», – туманно пояснила владелица. Словом, все прошло прекрасно кроме расставания, когда я совершил недопустимую оплошность.