– кто выше доплеснет свою струю. И вот еще: «Металлическая посуда – кастрюли, сковородки, чайники – доверху заполнены испражнениями. Непостижимо обильно испражнялись повсюду: во всех этажах, на полу, на лестницах – сглаживая ступени, на столах, в ящиках столов, на стульях, на матрасах, швыряли кусками испражнений в потолок…»

А вот подробность изумительная: «В третьем этаже – единственная уцелевшая комната. На двери записка: “Тов. Камандир”. На столе – ночной горшок с недоеденной гречневой кашей и воткнутой в нее ложкой…»

Так что если будет когда-нибудь написана книга о знаменитых туалетах (а непременно она будет написана), то в этот перечень должны быть включены и Зимний дворец, и дача Анненковых – уж больно известные бывали люди в этом доме перед революцией.

А туалетов, знаменитых своей историей, должно быть немало. Я лично знаю один, его снесли всего лет тридцать тому назад. Он был в Москве, на Трубной площади, сразу за ним шел вверх Рождественский бульвар. (Теперь там, кажется, автостоянка.) Его соорудили наскоро в тридцать первом (возможно, годом раньше это было).

Весной тогдашней в Москву нахлынули сотни крестьянских ходоков со всей России. Они пришли и приехали просить защиты и помощи у бессильного и никчемного всесоюзного старосты Калинина. В самом разгаре был убийственный кошмар коллективизации, ломали хребет российскому крестьянству, но ходоки еще надеялись на чудо. Дом крестьянина (бывший ресторан) не мог вместить и малой толики такого нашествия, и возникло огромное стихийное становище этих несчастных возле Трубной площади. Скудные отходы их нищего прозябания начали заполнять улицы и бульвары вокруг площади. Тогда-то и возникло это убогое, но вместительное помещение на Трубной. В истории сталинского террора оно вряд ли будет упомянуто.

Да, вот еще, чтоб не забыть: на Мавзолее в дни парадов и народных шествий тоже было отхожее место. Роль его выполняло ведро, таившееся за углом на том же уровне, где стояли вожди – ничто человеческое не было им чуждо.

Поскольку в моей жизни тоже были события, в личном плане исторические, то не могу в который уж раз не похвалиться некогда возведенным мной отменным сортиром.

В селе Бородино в сибирской ссылке посетило меня это вдохновение, уж очень ветхой и холодной была халупка – скворечник, оставшийся от прежних хозяев. Роскошное я строил заведение. Все доски стенок я сколачивал внахлест, чтоб ни единое дуновение лютого ветра не проникало к посетителю (и тещу по весне мы ждали в гости). А внутри сооружен был деревянный унитаз (скорее – трон) из четырех квадратных брусков и с настоящим стульчаком (уже не помню, где его украл, у нас в деревне такое не продавалось). Но главная моя гордость состояла в выгребной яме.

Только еще начав копать твердую почву, сообразил я, что не знаю должных размеров этой ямы, а напрасно упираться не хотелось. И тогда я сел и аккуратно на бумаге произвел расчеты. Я учел количество людей, регулярно посещающих нашу ссыльную избу, прибавил родственников и друзей, приезжающих летом, умножил это число на приблизительный объем каждого выделения и все опять умножил на огромное количество дней, оставшихся до вожделенной свободы. Еще учел частичное поглощение жидкости окружающей почвой (инженер я все-таки), и получилось, что копать мне следует совсем немного.

Правота моей кипящей мысли два года спустя блестяще подтвердилась: за день до освобождения из рабства яма была почти полна, все остальное было делом новых владельцев.

Недавно я прочел, что Саша Подрабинек, весьма уважаемый мной человек, произвел такое же строительство в якутской деревне, куда был сослан советской властью, на полюсе холода, пробивая вечную мерзлоту. Да еще и провел к этой будочке электричество, чем поверг в восхищение и ужас все местное население. Знай наших, подумал я, но собственная гордость у меня ничуть не поубавилась.

И пора, пора, однако, обратиться мне опять к научно-популярной части моего несвязного повествования.

Поэт Джон Харрингтон, обратившись в слесаря, изготовил два унитаза со смывом – один установил в своем имении, а второй привез в Лондон и подарил королеве Елизавете. Кроме смывного бачка (воду следовало подливать, водопровода не было), еще там был некий затвор, чтоб запах не вернулся в помещение, – он был поистине изобретателем, этот поэт и переводчик. Но – увы! – Елизавете не понравился подарок. А ведь была чистюлей – ванну принимала раз в месяц, чем разительно отличалась от прочих англичан, включая своих придворных.

Думается мне, что главная причина ее недовольства заключалась в чьей-то шутке, быстро облетевшей королевский двор: что, мол, именно подарок этот является ее подлинным троном. Словом, бесследно кануло куда-то гениальное изобретение. Но сохранилось главное – сама идея.

И чуть не двести лет спустя английский часовщик и математик Александр Каммингс догадался изогнуть отводную трубу унитаза в форме буквы V (округленней, конечно). На дне изгиба этого всегда оставалась вода, и запах уже никак не проникал наружу. А дальше мыслящее человечество лишь доводило до совершенства этот важный элемент цивилизации. До японской, например, модели современной, где унитаз и обмывает вас, и сушит, и обрызгивает вас одеколоном, пока вы слушаете (есть регулировка громкости) классическую музыку в прекрасном исполнении.

И есть еще одна подробность в этом устройстве, но о ней я должен рассказать отдельно.

Несколько десятков лет назад (жизнь получилась долгой) послала меня «Литературная газета» проехаться по азиатским республикам и в каждой из них взять небольшое интервью у одного из местных академиков. Какой-то там нехитрый был вопросник, а ответы я за академиков еще в Москве насочинял.

И в городе Алма-Ата зашел я утром в местную газету, чтобы посоветовали мне, к какому из мужей ученых лучше обратиться. Собеседник мой был очень неприветлив (я понимал его, и сам я по утрам угрюмец, каких мало), но как-то посветлел, когда я спросил его, где тут в редакции уборная.

– У нас там есть французское приспособление, – сказал он даже с некой нежностью.

И я туда отправился с недоумением. Сортир был чисто учрежденческий: и тесноватый, и не очень чистый, и с подслеповатой лампочкой. Стульчак был с унитаза снят и заткнут за какую-то трубу. Я за него брезгливо взялся, положил его на место, сел – и острая волна блаженства окатила весь мой организм. Он был нагрет, рукой я не успел это почувствовать, как полка в банной парной был он нагрет, а для того и за трубой отопления содержался до прихода посетителя. Так думают они о Франции, подумал я и засмеялся.

Вот именно такой нагрев (с регулировкой, разумеется) и предлагает ныне столь продвинутый японский унитаз.

А