с Силвестре разговор на столь щекотливую тему, но я помолился Богу, чтобы он ниспослал мне сил, и отправился к Силвестре. Я рассказал ему, в каком положении находится его дочь, и обещал, что, когда дитя родится, я направлю его на тот единственный путь, на котором он сможет быть полезен нашему краю и по которому вела бы его милосердная, божественная христианская религия, — ведь Христос велел приводить детей к нему. Силвестре выслушал меня, выругался и заревел, что убьет дочь; тогда я, решившись на все, безбоязненно сказал ему, что, если он убьет дочь, я обвиню его в двойном убийстве. Силвестре испугался и в конце концов согласился отдать младенца мне, но при этом заявил, что Мария никогда больше не увидит ни луны, ни солнца... Но я надоел вам, сеньор командор...

— Что вы, что вы! Меня страшно заинтересовала эта печальная история...

— Весьма печальная, дорогой сеньор!.. Итак, у Марии родился мальчик, а присутствовала при его появлении на свет и принесла его мне одна вдова, божья душа, моя духовная дочь; она жила в наших краях, в доме, который она купила у той самой Бернабе. И я помолился о том, чтобы Бог ниспослал ей свою благодать за доброе дело, которое она совершила. А конопатчик уже приехал сюда и жил у каких-то своих родственников, поджидая сына Белшиора. Я отдал ему младенца, и малыш отправился в Вила-до-Конде; перед отъездом я окрестил мальчика и нарек его именем его отца...

— И этот мальчик... — прервал священника командор; при этом лицо его выражало сильное волнение, но слабые глаза аббата этого не заметили.

— Сейчас скажу, сеньор. Через два года конопатчик умер, и служанка снова привезла ребенка ко мне и сказала, что так велел хозяин и просил, чтобы я отдал младенца его, хозяина, сестрам и племянницам, которые живут в соседнем приходе. Я позвал этих женщин к себе, показал им ребеночка и объявил им волю покойного конопатчика; они же отвечали, что знать не хотят никаких историй и пусть, дескать, мальчишку возьмут себе его дед и мать — они, мол, люди богатые. Божья душа, которая жила, как я уже сказал вашему превосходительству, в доме, принадлежавшем некогда тетушке Бернабе, взяла на себя заботу о сиротке. Какая в этом глубокая, таинственная связь! Отец вырос в том самом доме, где теперь рос его сын, и у обоих не было ни отца, ни матери. К несчастью, когда мальчику еще и шести не исполнилось, его благодетельница внезапно скончалась. Ее родственники выгнали мальчика из дому, и Силвестре купил этот дом, снес и устроил загон для скота. Из этого окна, ваше превосходительство, можете увидеть этот загон, на месте которого стоял дом, где жили две святые женщины. Вон он белеет между двумя дубами.

Командор подошел к окну, узнал место, где стоял когда-то дом, в котором протекло его детство, вытер слезы, повернулся к аббату и снова уселся напротив старика.

— Что мне оставалось делать? — продолжал аббат. — Я взял мальчика к себе и отправил его в школу.

— Это прекрасно! Прекрасно! — в восторге закричал бразилец. — Это прекрасно, вы благородный человек!

И, схватив руку священника, он поднес ее к губам.

Отдернув влажную от слез руку, аббат взволнованно сказал:

— Я исполнил свой долг, сеньор! Пусть простится мне за это множество грехов, которые я совершил...

— Ну а мальчик?.. — поспешно прервал его гость.

— О нем я расскажу попозже. А теперь вернемся к его матери. Три с половиной года провела она взаперти в своей тюрьме. Видела только сестру, которая приносила ей еду. Наконец она почувствовала, что скоро умрет, и попросила пригласить к ней духовника. За неимением другого священника, пригласили меня. Во время исповеди я сказал Марии, что ее сын живет у меня и что все считают его моим родственником. Находились и такие люди, сеньор командор, которые говорили, что это мой сын от той женщины, которая взяла его к себе. Я простил клеветникам, дабы и Бог простил мне мои прегрешения: справедливо было, что меня чернили, ибо я сам дал повод к этому в пору моей безрассудной юности. Мария, узнав, что сын ее жив, вновь обрела силы, к ней вернулось желание жить, и она победила болезнь. Она сказала мне: «Если я буду жить, я должна буду получить что-то с этого дома, и то, что я получу, будет принадлежать моему сыну; ну а если я умру, придется бедняжке просить милостыню». — «До этого дело не дойдет, возразил я, — как только он войдет в возраст, я пошлю его учиться ремеслу». Тогда она спросила, не известно ли мне что-нибудь о Белшиоре. Я ответил ей, что конопатчик под большим секретом рассказал мне, что Белшиор уехал в Бразилию. Первый год конопатчик часто получал от него письма, которые он писал своей приемной матери, не зная, что ее уже нет в живых. Конопатчик написал ему, что тетушка Бернабе скончалась, но парень продолжал писать ей. Конопатчик решил, что Белшиор отправился в сертаны[96], куда письма из Португалии никогда не доходят. Потом умер и конопатчик. Что было дальше, я не знаю. Все, что я знал, я рассказал Марии. В конце концов у нас тут стали ходить слухи, что Белшиор умер, и так это было или нет, но я воспользовался этими слухами, я подумал, не даст ли теперь Силвестре некоторую свободу бедняжке Марии. Я заговорил с ним об этом и сказал, что он ответит перед Богом за то, что лишает дочь церкви и причастия. Я так усердно стучался в дверь его очерствевшей души, что кое-чего добился: отец разрешил Марии причащаться и ходить к обедне раз в три месяца. Через какое-то время я настоял на том, чтобы она могла ходить в церковь раз в месяц; она уже знала, что мальчик, который прислуживает мне за обедней, — это ее сын. Как-то раз она вошла в ризницу — в церкви никого не было; она обняла его и залилась слезами. Я не мешал ей, бедняжке, но потом просил ее впредь не допускать подобной неосторожности, — ведь если бы кто-нибудь ее увидал, больше ей не пришлось бы выйти из своей тюрьмы. Когда пареньку было четырнадцать лет, он уже бойко читал и писал. Я послал его обучаться ремеслу — какое он сам себе выберет; он