Второй раз за день от её слов у меня внутри всё перевернулось. Девочка и два карапуза. Это хорошо, конечно, потому что, помимо всего прочего, означало, что мне удастся справиться. Но несмотря на то что новость была положительной, она покоробила меня, настолько чуждыми мне казались карапузы. Я корил себя за это, ведь Вера Николаевна не могла ошибиться: если она видела что-то — это непременно должно быть правдой. Но мне стало страшно при мысли о пути, который мне придётся пройти, чтобы оправдать её пророчество.

Я окончательно запутался. Никогда не повторять того, что случилось с Сергеем — не было ничего проще. Но как можно не думать? Как освободиться от того, что мешает мне? И ещё эти карапузы, которые когда-то, видимо, очень нескоро, должны появиться на свет. Я чувствовал себя слабым, потому что не знал, с чем мне нужно бороться. Враг был, но он был невидим. Это была не просто дурная привычка, от которой легко отказаться — типа перестать грызть ногти или бросить курить. Это нечто было частью меня самого. Перестать смотреть на парней в школе? Перестать волноваться в раздевалке спортзала? Перестать перед сном думать про свинопаса, Артура, а теперь ещё и про Сергея? Я ведь уже пытался бороться с этим несколько лет назад, когда всё только начиналось, но без особого успеха.

Попробовать ещё раз? Но какой смысл, если я заранее знаю, что моя затея обречена на провал? Может, не нужно вовсе ничего делать, ведь если Вера Николаевна предрекла этих детей, то они должны родиться независимо от того, буду я бороться со своим пороком или нет?

После этого разговора тревожность и осознание собственной ничтожности и испорченности не оставляли меня ни на секунду. Я старался меньше общаться с Артуром, мне казалось, что он провоцирует меня и тем самым препятствует моему выздоровлению. Я перестал даже здороваться с Сергеем, каждый раз при встрече принимая серьёзный вид и кивая головой с таким видом, будто спешу на заседание кабинета министров. Я пытался не ругаться с мамой, потому что отношения с ней ведь тоже были частью моей кармической задачи, но не спорить с ней не получалось, поводы для скандалов множились, как грибы после дождя. Я был бы рад совсем запереться, скрыться от мира в своей комнате, как в келье, не разговаривать и не видеться ни с кем, но это было невозможно, к тому же самое страшное происходило именно в те моменты, когда я оставался наедине с самим собой.

Погружённый в себя, я не обращал внимания на то, что происходило вокруг, и почти пропустил новую интрижку Артура. Вообще-то он знакомил меня не со всеми своими девушками, менявшимися достаточно часто, но если отношения затягивались более чем на неделю, их было технически невозможно утаить. Ну, или, скорее, Артуру было трудно скрыть меня от этих знакомых.

Катя бросила школу после девятого класса, проваландалась пару лет без работы и учёбы и теперь готовилась поступать в лицей. Раньше он назывался ПТУ, и готовили в нём строителей, укладчиков плитки и плотников. А теперь его переименовали, повесили над дверями красивый голубой плакат и стали выдавать дипломы менеджеров по туризму и ещё чему-то непонятному, но жутко модному. Катя только и говорила, что об этом лицее: мол, пусть место не очень-то известное, но зато дают специальность, так что потом можно легко найти работу.

Она была девушкой простой, невзрачной. Если представить себе час пик в метро, или толпу на первомайской демонстрации, или людей, выходящих вечером из фабричной проходной, то эта толпа состояла бы из таких вот незаметных девушек. Небольшого роста, с чуть полноватой фигурой, они заполняли пространство трамвая и стояли в очередях в универмаге. Простые русые (или даже серые) волосы всегда собраны в хвост и затянуты невидимой резинкой. Губы, глаза, нос, лоб — всё это казалось слишком русским, деревенским и абсолютно незапоминающимся. Когда я увидел её первый раз, она была одета в серое пальто, похожее на крестьянское платье конца прошлого века. Мне показалось, что это птичница Аграфёна сошла со страниц Лескова или Бунина.

Я подумал, что не стоит уделять ей много внимания — с такими данными она недолго продержится. Но когда Артур сказал мне, что они встречаются уже с месяц, я был удивлён неслыханной длительностью их романа.

При ближайшем рассмотрении я обнаружил в Кате два неоспоримых достоинства, которые можно было считать особыми приметами. Во-первых, она смеялась. Не просто смеялась, а заразительно хохотала по любому поводу. Стоило кому-то пошутить, пусть даже неудачно, она широко раскрывала свои серые глаза, поднимала голову, как будто собиралась нырнуть, и заливалась раскатистым звонким смехом, от которого все вокруг начинали смеяться вслед за ней. При этом она долго не могла остановиться и часто, уже успокоившись, вспоминала причину этого веселья и начинала хохотать снова. Всё смешило её одинаково сильно: анекдоты Артура, наш с ним пинг-понг с его скабрёзностями и моей чопорной реакцией, чьё-то падение на гололёде на улице, смешная шапка на голове у прохожего. Если задуматься, это можно было объяснить той же простотой, только теперь душевной: смеялась Катя над простыми житейскими вещами, которые давно не веселили никого, кто был старше восьми лет. Но в этом было столько детского очарования, что невозможно было осуждать её, наоборот, хотелось видеться с ней чаще и чаще.

Если первая её отличительная черта была умилительно детской, то вторая, напротив, делала её взрослее, чем она была на самом деле. Она была старшим ребёнком в большой семье, так что ей с детства приходилось заботиться о младших братьях и сестрах. Это приучило её нянчиться и сюсюкаться со всеми вокруг, вмешиваться в бесконечные повседневные проблемы, успокаивать и заботиться о каждом, кто попадал в её поле зрения. «Ну что, Артурчик, получил-таки двойку за итоговую контрольную? — говорила она тоном доброй мамаши-клуши без доли шутки, но с искренним состраданием и стремлением подбодрить, — ну не расстраивайся, мой зайчик.

Это ведь просто контрольная, верно? Всё равно они тебе в четверти тройку должны поставить. Или хочешь, пойдём вместе к учительнице; я её попрошу моему Артурчику поставить троечку. Пирогов ей снесу, вареников», — и, завидев улыбку на хмуром секундой раньше лице Артура, начинала заливисто хохотать.

Я не заметил, как проникся её очарованием, мне стало не хватать её, когда мы долго не виделись. Она и меня взяла под своё крыло, каждый раз стараясь приободрить, если я был не в настроении, что в последнее время случалось достаточно часто. Артур был не против нашей взаимной симпатии, наоборот, ему нравилось, когда мы проводили время втроём.

У Кати всё было просто. Люди делились на хороших и плохих, но плохие тоже были хорошими, только надо было до этой их хорошести докопаться. У большинства людей, наверное, просто нет желания и времени анализировать окружающих, чтобы обнаружить глубоко спрятанные положительные качества.

Кате же не требовалось никаких усилий, чтобы понять, за что можно любить того или иного человека. Я никогда не видел её не только расстроенной, но даже сколько-нибудь озабоченной. Если не было повода для смеха, она просто с довольной миной болтала о чём-то несущественном с довольным лицом. Когда мы были вместе, я заражался этим её оптимизмом. Конечно, не стоит расстраиваться по пустякам, когда вокруг столько всего интересного, занимательного или просто смешного. Её присутствие действовало на меня, как умный и обходительный доктор на душевнобольного: вот пациент носился по палате, как ужаленный, а только вошёл врач и сказал ласково пару слов, тот уже сидит на постели и счастливо улыбается. Поэтому если сначала я просто радовался ей, вернее, их визитам, то потом начал искать Катиного общества.