Залп-залп… слитными пятерками отправляли свои стрелы сагиттарии. Из-за чего на поле боя что-то непрерывно стреляло. И стреляло густо, часто и очень опасно.

Сагиттарии выдавали по одному магазинному залпу очень высокой плотности в минуту. Фундиторы – по четыре обычных. Матиарии – по три.

Наконец все прекратилось.

Шокированные венгры стояли метрах в двухстах и смотрели на поле из побитых людей и лошадей, что окружало оба островка комитатов. Там, конечно, еще кто-то шевелился, но было понятно – все кончено. Легкораненых или хотя бы средних там не оставалось. Только «тяжелые» или бьющиеся в агонии тела людей и лошадей.

За очень непродолжительное время боя на них три раза обрушилось по тысячи стрел, пятнадцать раз по двести биконических снарядов пращи и дюжина сотен легких дротиков – спик. Свыше семи тысяч метательных снарядов за какие-то три минуты с гаком.

Отошло назад едва восемь сотен. Да и то среди них имелись раненые. Легко в основном. Какие-то кони хромали. А сотни две всадников так и вообще шли пешком. Все-таки копытное животное цель намного более крупная, чем сам всадник, а потому особенно уязвимая.

Всего какие-то три минуты назад перед Ярославом стояли полторы тысячи уверенных в себе и гордых конных воинов. Теперь же перед легионом находился перепуганный противник в стадии «побитой собаки». Но он не уходил. Видя это, Ярослав немного помедлил и, спустившись со своего корабля на берег, вышел немного вперед. И, выходя, усмехнулся. Он понял задумку Вардана.

Вышел он один.

Пешком.

Почти сразу от венгров отделился всадник в дорогом византийском клибанионе и приблизился к нему.

– Я не воевал с венграми, – громко произнес Ярослав на койне, когда его визави оказался достаточно близко. – Венгры не были мне врагами. Почему вы напали?

– Ты не враг мне, – произнес на довольно чистом койне переговорщик. – Мой народ умирает. И твоя жизнь – плата за его выживание, – сказал он и напрягся, сжимая рукоятку сабли.

– Не успеешь, – улыбнувшись, отметил Ярослав, кивнул на оружие.

– Я все же попробую. Все равно умирать.

– Почему умирать-то?

– Печенеги, собравшись с силами, оттеснили нас к болгарам, забрав наши пастбища. Победить болгар мы не можем. Как и моравов, в союзе с которыми сейчас болгары. Нам некуда уходить. Нам нечем кормить свои стада. Мы голодаем.

– Но при чем здесь я?

– Князь болгар предложил нам расселиться на его землях, если я принесу ему твою голову.

– Печенеги вас пропустили?

– Да.

– Им ромейцы заплатили?

– Да. Но это не важно.

– Как тебя звать?

– Альмош. Кто ты, я знаю. Тебя так точно описали, что не перепутаешь. А теперь к бою. Ты можешь дать приказ своим лучникам, и я умру. Но, если в тебе есть хоть капля чести, ты сразишься со мной. Ты дашь шанс моему народу.

– Победишь ты или нет – это ничего не изменит.

– Мне обещали!

– Тебе обещал князь болгар. Но не печенеги, которые только и ждут известия о битве. Ты разве не знаешь, что я бился с войском халифата, превосходящим вот это, – махнул рукой наш герой в сторону трупов, – в несколько раз. И победил, почти не понеся потерь. Тебя, друг мой, просто отправили на убой.

– Слово князя…

– Это просто слово князя. А печенеги тебе давали слово? Поверь, как только они узнают, что ты дрался с легионом, то набросятся на твои кочевья и вырежут их, отбирая стада. Ибо битва со мной означала, что ты ослаб настолько, что не в состоянии от них отбиваться. Болгары, может, и сдержат свое слово, но печенеги такого слова не давали. Я ведь прав? И ромейцы не давали. Ты обречен. Ты и твой народ. Тебя загнали в угол. И уже замахнулись, чтобы добить. И ты ничего с этим сделать не сможешь. Потому что сам загнал свой народ в смертельную ловушку.

Альмош выдержал слова Ярослава стойко. Лишь лицо его посерело, а руки, что сжимали рукоятку сабли, побелели от напряжения.

– Я – Ярослав, консул Нового Рима и государь Руси приглашаю тебя, Альмош, и твоих людей жить на моей земле. Да, у меня нет пастбищ. Да, моя земля – лишь реки да леса. Но это – жизнь. А жизнь, как известно, всегда лучше смерти.

– Предлагаешь стать презренным гречкосеем? – скривился Альмош.

– Все в нашей жизни чего-то стоит, – пожав плечами возразил Ярослав. – Ты хочешь, чтобы твой народ выжил. В сложившейся ситуации ты сможешь сохранить его, только пойдя под мою руку. Ибо печенеги не решатся после этого поднять руку на твоих людей… на моих людей. Ты можешь отказаться. Но тогда печенеги убьют тебя при возвращении. А потом и вырежут твои кочевья. Или ты думаешь, что тебя одаривали просто так?..

866 год, 30 августа, к югу от Киммерийской переправы[90]

Ярослав стоял на своем флагмане – «Черной жемчужине» и всматривался в даль с помощью подзорной трубы. А там, милях в пятнадцати, на них надвигался флот. Не такой могущественный, как некогда в проливе Карпатос. Но это был флот. И достаточно многочисленный, пусть и на небольших судах. Москитный флот.

Касоги и прочие народы, живущие на севере восточного побережья Понта, вышли в море, подталкиваемые единой волей. Халифат не простил Ярославу того унижения, что испытал в Египте. И теперь пытался отомстить. И не только халифат…

Только здесь и сейчас в голове консула Нового Рима собралась мозаика «картины маслом». Он понял взаимосвязь между византийской поддержкой венгров и переходом аланов, касогов и прочих на сторону полунезависимого от халифата Хорезма. Связь болгарского князя, пообещавшего в награду за голову Ярослава пустить на свою землю ненавистных венгров и кагана, без одобрения которого булгары бы не решились на вылазки к Новой Трое…

Если бы Ярослав жил в парадигме этого мира, то не встречал бы такого раздражения среди аристократии и духовенства. Он бы, наверное, уже давно вошел в Константинополь и принял венец, возглавив пусть и ослабленную, но все еще могущественную Империю. И прожил бы, может быть, даже достойную долгую жизнь.

Но он не хотел этого.

Когда-то давно… долгих восемь лет назад, когда он ступил на эту землю, все, что он желал, было банальной жаждой покоя и комфорта. Ярослав был шокирован натуральной убогостью этого мира. Грязью его, неустроенностью и прочим. Его раздражало буквально все – от невозможности поспать без изобилия насекомых в топчане, отсутствия туалетной бумаги, невозможности по-человечески помыться… и заканчивая банальным отсутствием интернета. Все, к чему он привык, все пропало. И он хотел это вернуть.

Но шло время.

Он трудился. Он боролся. Он преодолевал препятствия.