Лейбниц обычно излагал вопрос таким образом, что монады пребывают как-то внутри физических вещей: «…нет такой части материи, в которой нет монад»[531]. Но они не находятся внутри материи так, как желток находится внутри яйца, – вы никогда не сможете извлечь их, и при этом монады играют роль в строении каждого элемента материи. Рассмотрим мнение Лейбница о живых существах. По его словам, каждый из объектов, которые мы обычно рассматриваем как живое существо, таких как дерево, паук, жираф или человек, имеет доминирующую монаду, которая каким-то образом организует материю, из которой существо состоит. Эта доминирующая монада превращает части существа в функционирующее целое. Что это за существо, зависит от развитости его доминирующей монады, которую Лейбниц называет «душой»[532] соответствующего тела. Если эта монада имеет относительно отчетливые перцепции и память, то существо является животным. Если нет, то это просто растение. И если доминирующая монада способна к рациональному пониманию вещей, то существо – это либо человек, либо ангел. Оказывается, что живых существ намного больше, чем можно подумать. Физический мир изобилует ими, даже там, где невооруженным глазом их обнаружить нельзя: «…в наималейшей части материи существует целый мир творений, живых существ, животных, энтелехий, душ»[533]. Действительно, «каждая частица Вселенной содержит мир бесконечности творений»[534], поэтому «во Вселенной нет ничего невозделанного, или бесплодного…»[535].

Лейбниц был чрезвычайно впечатлен микроскопами. Когда ему было чуть больше 20, он посетил Антония ван Левенгука, голландского торговца тканями, который в какой-то мере заложил основы микробиологии. Левенгук только что обнаружил сперматозоиды, которых он назвал «маленькими животными в семени самцов»[536]. То, что увидел Лейбниц, посмотрев через линзы Левенгука, подтвердило его идею о том, что живые существа похожи на русских матрешек: в самих существах есть другие существа. Микроскоп также показал, что мел состоит из ракушек крошечных морских животных, так что даже явно неживая материя может состоять из неких существ. Если бы над микроскопией работало больше людей – «сто тысяч не было бы перебором»[537], писал Лейбниц, – можно было бы пролить много света на природу материи «для использования ее при создании лекарств, продуктов питания и для различных механических целей»[538].

Однако не только из-за семени и мела Лейбниц полагал, что в каждой частичке пыли содержится бесконечное количество живых существ. Хотя микроскопы предоставили некоторое приятное подтверждение этой идеи, философские соображения тоже сыграли большую роль. Материя сама по себе «просто пассивна»[539], согласно Лейбницу, поэтому для объяснения активности во Вселенной к ней нужно добавить что-то живое. И поскольку материя по разным причинам должна быть «действительно подразделена без конца, каждая часть на части, из которых каждая имеет свое собственное движение»[540], то должно быть бесконечно много крошечных существ, связанных с ней, каждое из которых имеет активную монаду в качестве души.

Философские убеждения Лейбница прежде всего формировало желание согласовать и объединить великие системы прошлого. «Истина, – написал он однажды, – распространена гораздо шире, чем думают»[541]. Почти всем удается овладеть какой-то ее частью, и, таким образом, большинство философских школ «правы в значительной части своих утверждений»[542]. Его цель состояла в том, чтобы добывать мудрость веков и извлекать те зерна знаний, которые сочетались с новейшими научными достижениями. Получавшийся в результате синтез, утверждал он, объединяет «Платона с Демокритом, Аристотеля с Декартом, схоластиков с современными мыслителями, теологию и мораль с разумом»[543]. В его эклектической философии находилось место и для многих других. Стоики оказывались правы, говоря, что все вещи связаны. Пифагорейцы тоже чего-то достигли «сведением всего к гармониям или числам»[544]. Античные скептики не ошибались насчет «незначительности субстанциональной реальности в чувственно воспринимаемых вещах». Даже поклонники каббалы, смешивающие средневековую еврейскую мистику с поздним платонизмом, близки к истине, «наделяя чувством все вокруг»[545].

Самая сложная задача в дипломатии Лейбница заключалась в том, чтобы сочетать браком аристотелевскую схоластику университетских богословов и новомодные исследования материи и движения. Такой союз примирил бы «новейшую механистическую философию с теми рассудительными и благонамеренными особами, которые не без основания опасаются, как бы люди в ущерб вере не удалились слишком от бестелесных существ»[546]. Здесь найдется место как современным, так и более традиционным взглядам на природу, если понимать, что они смотрят по-разному на одно и то же: