Почему Лейбниц был убежден, что события разворачиваются по предустановленному плану, избранному Богом при творении? Вероятно, тому есть несколько причин. Одна из них – доктрина Лейбница о том, что в сознании Бога есть всеобъемлющее «понятие» о каждом объекте, которое включает в себя все его состояния и действия. Предположим, что Бог решил сотворить первого человека таким образом, чтобы тот не вкусил запретного плода. Согласно Лейбницу, этот гипотетический человек не был бы «нашим Адамом», потому что действительное «понятие» Адама подразумевает тот факт, что он поддался искушению, чего другой Адам не сделал. Отсюда следует, что библейский Адам не мог не съесть яблоко, потому что в противном случае он оказался бы, как сказал Лейбниц, «другим Адамом»[573].

Другое направление в размышлениях Лейбница о неизменности всех событий и обстоятельств – так называемый принцип достаточного основания. Он гласит: «Ничего не случается без того, чтобы было основание, почему это случается скорее так, а не иначе»[574]. Иногда он формулировал этот расплывчатый принцип так: «Нет следствия без причины»[575], а иногда с точки зрения доступности для понимания так: «Для каждой истины может быть найдено обоснование»[576]. В конце жизни Лейбниц обсуждал принцип достаточного основания в переписке с Сэмюэлем Кларком, английским богословом и ученым, близким другом Ньютона. Кларк признавал справедливость этого принципа, но возражал, что причина, по которой вещи таковы, каковы они есть, «часто является не чем иным, как простой волей Бога»[577]. Лейбниц позволил себе не согласиться: Божьей мудрости и совершенству противоречило бы, если бы он когда-либо совершил нечто лишь по прихоти. Божий выбор, который «заранее определил точно и раз навсегда все события», всегда мотивирован «согласно высшему разуму»[578].

Большая часть дебатов между Лейбницем и Кларком была посвящена пространству, времени и материи. Почему Бог создал мир именно тогда, когда он это сделал, а не годом раньше или позже? Точно так же, почему он не расположил части пространства так, чтоб восток был западом, и наоборот? Безусловно, утверждал Кларк, Божественный выбор в таких вопросах был произвольным и не может иметь никакого рационального объяснения. Нет, отвечал ему Лейбниц, Бог не принимал таких произвольных решений, потому что время и пространство относительны. Они не являются сущностями сами по себе, а заключены лишь в отношениях между объектами, поэтому в предположениях Кларка нет смысла. Допустить вероятность более раннего начала Вселенной, например, – значит допускать время до появления времени, что непоследовательно. (Эйнштейн великодушно считал относительную теорию времени и пространства Лейбница предтечей своей собственной. Он писал, что отрицание Лейбницем пространства и времени как абсолютов, хотя и «исходило из интуитивно правильных, но плохо подкрепленных аргументов, на самом деле было вполне обоснованно»[579].)

Лейбниц рассматривал свой принцип достаточного основания как инструмент, который можно использовать для доказательства всевозможных важных истин. Например, чтобы показать невозможность двух абсолютно одинаковых объектов. Ведь если бы между ними действительно не было внутренней разницы, то не было бы никакого объяснения тому факту, что они находятся в разных местах. Какая может быть у Бога причина, чтобы поместить один из объектов здесь, а другой там, а не наоборот? Поскольку для всего должна быть причина, то из этого следует, что невозможно найти «два яйца, или два листа, или две травинки в саду, абсолютно похожие между собой»[580]. Кларк полагал, что Лейбниц слишком самоуверенно рассуждает о методах Бога: как может Лейбниц быть уверен в том, что на самом деле у Бога нет «разумных причин для создания множества абсолютно одинаковых частиц материи в разных частях Вселенной?»[581]. На самом деле Лейбниц был склонен путать свой разум с разумом Бога. Если он не мог придумать вескую причину, по которой Бог стал бы что-то делать, он предполагал, что и Бог не смог бы. Уверенность Лейбница в том, что он способен постигнуть Божественный замысел, привела его к убеждению, что мы живем в наилучшем из миров. Ибо зачем Богу творить что-то другое?

«Если это лучший из возможных миров, то каковы же другие?»[582] – спрашивает изумленный, весь окровавленный герой самой известной повести Вольтера «Кандид, или Оптимизм» (1759), в которой молодой человек терпит череду несчастий и видит множество примеров человеческого варварства. Кандид только что спасся во время разрушительного землетрясения в Лиссабоне. Как и многие бедствия в повести Вольтера, этот эпизод имеет фактическую основу: в 1755 г. в Лиссабоне, который был тогда четвертым по величине городом в Европе, действительно произошло землетрясение. Катастрофа началась в то время, когда верующие были на мессе в честь Дня всех святых. Около 30 000 человек были убиты землетрясением и последовавшими за ним наводнениями и пожарами. Выживший после этого стихийного бедствия, Кандид был схвачен толпой, которую местные ученые авторитеты для предотвращения дальнейших разрушений города призывали сжечь нескольких человек, уличенных в тех или иных преступлениях, таких как женитьба на собственной куме или обращение в иудаизм. Кандид, как повелось, оказался в неправильном месте в неправильное время, как и его спутник, философ по имени доктор Панглосс. Именно Панглосс учил его, что мы живем в лучшем из всех возможных миров, в чем Кандид начал сомневаться.

В конце повести даже Панглосс вынужден признать, что больше не считает, что с миром все в порядке, хотя и говорит, что все-таки продолжит публично исповедовать свою оптимистическую доктрину: «…ибо я философ; мне не пристало отрекаться от моих мнений»[583].