– Нет. Я не хочу быть рабыней и никогда ею не буду. И миллионы девушек и юношей Советского Союза не хотят быть рабами, поэтому мы и взялись за оружие. И вам никогда нас не победить! Я ничего не сделала, чтобы меня судили. Я лучший боец своего подразделения. У меня ордена и медали за боевые заслуги, и никакой трибунал меня судить не будет.

– Девочка моя, ты еще так наивна. Как бы я хотел, чтобы ты послушала своего опытного отца. Я уже столкнулся в молодости с вашей системой. Нам с мамой даже пожениться не разрешили и узаконить твое появление на свет, а ты хочешь, чтобы тебе простили пребывание в немецком госпитале. Да, одно то, что у тебя отец – немец, есть предпосылка для осуждения.

– Я им не скажу это, тем более, что не считаю тебя своим отцом.

– Хорошо, а как ты объяснишь свое лечение в немецком госпитале? Что? Все русские раненные солдаты получают лечение в немецких госпиталях?

– Нет. Не все.

– Правильно. Не все, а только те, которые соглашаются работать на немцев. Так?

– Ну, наверное, так… по логике.

– И кто тебе поверит, что тебя лечили просто так? Никто, а, значит,… ну, почему ты не хочешь понять, что тебе нельзя возвращаться к русским сейчас, пока идет война. Когда мы захватим Донбасс, я тебя отвезу к маме.

– Мамы нет в Донбассе. Она на Урале. Нас туда эвакуировали.

– Как нет? А я так надеялся ее скоро увидеть. А дойдем ли мы до Урала, не знаю.

– Ну, вот видите, вы даже сами не уверены. Никуда вы не дойдете. Все равно мы победим вас.

Примерно такие разговоры происходили у них почти каждый день. Когда лечение в госпитале было окончено, Иоганн отвез дочку к Марфе Кондратьевне. А через некоторое время его переводили в другой госпиталь. У него была последняя возможность уговорить Софи уехать в Германию. Но у него так ничего и не получилось. Со слезами на глазах он умолял ее:

– Ты моя единственная дочка. У меня нет больше детей. Я люблю твою маму и буду ее любить до конца дней своих. Я не женился до сих пор. И не женюсь уже никогда. В Дрездене у нас хороший дом, у отца мастерские, приносящие приличный доход ты ни в чем не будешь нуждаться. Моя дочь имеет возможность жить в отличных условиях, но сама отказывается от них. Пойми, все, о чем ты говоришь, это политическая пропаганда. Вас просто оболванены ею, и вы, как зомби все повторяете одно и то же.

– А вот это не надо, – зло выговорила Соня, – я люблю свою Родину такую, какая она есть: с грязью и лужами на улицах после дождя, с печками по середине хаты, с туалетами во дворе, с водой в колодцах, которую надо носить за сто верст. Пусть это кому-то кажется неудобным, но это моя Родина. Я в ней родилась, я все это впитала в себя с пеленок, и мне это не кажется ужасным. Мне это не кажется отсутствием условий.

После этих ее слов наступила долгая пауза. Немного остыв, она добавила:

– Прости меня за жесткость, но я тебе сказала так, как думаю, как чувствую. Если ты не ошибаешься, и я действительно твоя дочь, спасибо тебе за то, что дал мне жизнь, свои шикарные густые волосы и способности к немецкому языку. Это то, что хотя бы косвенно может подтвердить твое отцовство. Я остаюсь здесь. Прощай.

– Свои документы и награды, ты найдешь закопанными в том месте, где лежала, а вот это возьми. Если не найдешь документы, то они тебе будут вместо паспорта.

И он протянул ей ее наручные серебряные часики, обнимая ее:

– Спасибо Господу, что он дал мне возможность увидеть тебя, спасти от неминуемой смерти и немножко побыть с тобой, почувствовать себя отцом. Мир так жесток, и в нем столько условностей, нелепых установок, которые заставляют отца и дочь быть по разные стороны баррикад. Ты это поймешь позже, когда повзрослеешь, если выживешь в этой кровавой бойне. Прощай.

Он обнял ее. Соня вдруг почувствовала в тепле, которое исходило от Иоганна что-то такое родное, что у нее защемило сердце. «Неужели, он действительно мой отец? Ведь я никогда не чувствовала такого тепла от папы. Неужели это ток родной крови?!». Никогда, когда Кирилюк ее обнимал или гладил, от него не исходила нежная вибрация, проникающая до самой глубины души. И только теперь она поняла, вспомнив действия того, кого считала своим отцом, что они не были наполнены чувством. Он гладил ее так, как можно было погладить дерево или стол. И только теперь она поняла, что такое отцовское прикосновение. Но назвать его отцом, она так и не решалась, хотя сердцем и душой приняла его. У нее даже слезы выступили на глазах, когда Иоганн, резко повернувшись, пошел прочь. Соне показалось, что и у него блеснули слезы на глазах, поэтому он так резко и ушел. Вот ее настоящий отец, а она его так ни разу и не назвала «папой». Он никогда в жизни не услышит этого слова, обращенного к нему, потому что она, его единственная дочь, ему так ни разу и не сказала этого.

– Папа! – крикнула она вдогонку.

Он резко повернулся. В глазах сверкнула радость и такое упоение, какое бывает только при высшей стадии наслаждения. Его назвали отцом, а ведь он уже и не надеялся когда-нибудь такое услышать в свой адрес. Он не стал возвращаться, чтобы не усугублять горечь расставания. Постоял, посмотрел на свою дочь, пытаясь ее запомнить, и пошел прочь.

Немного набравшись сил, Соня ходила искать свои документы. Предприняв несколько попыток, она так ничего и не нашла. Конечно, это плохо, что у нее нет документов, и она ничем не может доказать, что она – Соня Кирилюк. А часы на это имя она могла просто подобрать. Зато прогулки в лесу на свежем воздухе прибавили ей здоровья, щеки ее порозовели и, кроме того, она получала несказанное удовольствие от этих прогулок. Однажды вечером она остановилась на краю поляны, как зачарованная. Перед ее взором открылась чудная картина. Поляну окаймляли высокие ели, припорошенные снегом. Они все были одинаковой высоты и объема, как будто бы их кто-то специально подбирал по определенному стандарту. Полная луна ярко освещала поляну, и в ее завораживающем свете мерцали снега, покрывающие землю и ели. Они искрились разноцветными крохотными огоньками, и вызывали такой детский восторг у Сони, что она, забыв о войне, обо всех своих злоключениях запела: «В лесу родилась елочка, в лесу она росла …» Она думала о том, что даже в празднование Нового года она никогда нигде не видела такой большой и красивой елки. И опять подумала об Иоганне, о том, что он вернул ее в детство, в счастливое, радостное мгновение детства, а она так не благодарна, она так жестоко обошлась с ним, не хотела признавать его своим отцом. Да, умом не признавала, но ведь сердце почувствовало.

* * *

К Марфе Кондратьевне приходила ее внучка Зина из соседнего села. Бабушка ей собирала увесистый тормозок. Зина, отведавши бабушкиного борща и помывшись в бане, уходила. Все это было немножко странно. И однажды Соня решила пойти за Зиной, зная, что никакой такой деревни в том направлении, куда она ходила, нет. Подозрения Сони оказались правильными. Не было села и не жила Зина в селе, поэтому и мылась у бабушки. Она жила в землянке, вырытой на дне глубокой балки, поросшей густыми зарослями деревьев и шиповника. Понаблюдав за землянкой несколько дней, Соня поняла, что это один из постов ВНОС. Соня знала, что служба ВНОС днем и ночью вела наблюдения и несла свою бессменную вахту. Догадавшись об этом, она обрадовалась. Это же свои, родненькие! Они позвонят командованию и скажут, что она нашлась! Но что-то ее заставляло не спешить, еще понаблюдать, чтобы не ошибиться.