Было отчего и болеть, и гудеть голове. Но, несмотря на то, что она о многом передумала, ни к какому решению придти не смогла. Только сквозь горечь и боль, нет, нет, да и прорвется добрая весточка от того, кто расположился у нее под сердцем, и такая благодать разольется по телу, и таким теплом и негой наполнится сердце, что и словами она невозможно передать этого. Только вздыхала и улыбалась блаженно, поглаживая живот. Сама того еще не понимая, она обрела защитника и опору в своем нелегком положении узницы Бутырки.

Вызвали на допрос Тасю только на четвертый день после первого. Разбудили в полночь. Грубо. С ожесточением. Это не предвещало ничего хорошего. Да и по дороге надзиратель не упускал случая послать в ее адрес отборный мат и вертикально рубануть ладонью между лопаток так, что содрогалось все тело. Она сжималась, пытаясь защитить маленького и удержать слабую ниточку жизни, едва зацепившуюся за ее лоно. Она так боялась, чтобы она не оборвалась от сотрясений.

По поведению надзирателя поняла, что на этот раз благодушной беседы не будет, готовилась к отпору, готовилась стоять на своем до конца, чтобы с ней не делали. Майор встретил Тасю на этот раз в военной форме, и посмотрел на нее так, что у нее сразу пересохло в горле и ноги стали ватными. Она не могла их переставлять, остановившись у порога, и надзиратель толкнул с силой, отчего она полетела вперед, смешно размахивая руками, то нагибаясь, то поднимаясь, стараясь удержаться и не упасть. Наконец, перед нею оказался стол, и она ухватилась за него руками.

– Стоять! – первое, что изрек следователь.

Тася быстро оторвала руки от стола, но это уже было не опасно, она обрела равновесие. У майора было такое выражение лица, какое бывает у хищника, который держит жертву в своих когтях и замирает в предвкушении отведать долгожданное лакомство. Да и высокомерность, с которой он восседал на своем стуле с высокой спинкой, словно король, в чьей власти карать и миловать, была настораживающей. Она вспомнила рассказы Люси о пытках, которые ей пришлось перенести в фашистских застенках, и поняла, что методы допросов и способы издевательства над личностью, унижения и нивелирования этой самой личности у оголтелых фашистов и убежденных коммунистов одни и те же. Душа кричала: «Как же так? Как же так?» А мозг ничего не мог ответить. Он не мог воспринять этой жуткой новой реальности, в которую она попала, совсем непохожей на ту, в которой росла. И интуиции правильно ей подсказывала. Над ней как дамоклов меч повисла ст. 58 – 1 «б» УК РСФСР – измена Родине, совершенная военнослужащим, каралось высшей мерой наказания – расстрелом с конфискацией имущества.

Все говорило о том, что что-то изменилось, и следователь знает что-то такое, чего не знал раньше и это говорит не в ее пользу. Сердцем почувствовала, что настало ее время, и от этого испугалась еще больше. И не столько за себя, сколько за маленького. За себя она была уверенна, что вынесет все, а вот маленький… как скажутся на нем те пытки, которые ей придется перенести. Но она держалась, и старалась не показать, что испугалась. Но это только ей казалось. Опытный следователь видел, как глубоко, где-то в самых недрах естества этой, пытавшейся казаться смелой девушки, метнулся страх. А, если страх, значит, есть, что скрывать, значит, надо пытать. Так думал майор, но сначала решил поговорить, рассказать ей все, что узнал. Если у нее здравая мысль возьмет верх, она и сама все расскажет.

– У нас есть новости о Кочине. Он с группой должен был вернуться из тыла под Грачевкой. Три человека из его группы пришли. Остальных вместе с Кочиным нет. Напрашивается вопрос: «Зачем он остался в тылу? А не переметнулся ли он на сторону немцев?» А вы как думаете, Табаченко?

– Нет. Не мог он изменить Родине, – выпалила Тася.

– Это все высокие слова, а что за этим кроется? Откуда у вас такая уверенность, причем сразу, без раздумий? Вы сможете ее обосновать?

– Я никогда не поверю в то, что Кочин предатель, что он смог перебежать на сторону немцев.

– Вера – это не факт и не аргумент. Мало ли кто во что верит. А вы вспомните, может быть, он говорил что-нибудь такое подозрительное, что сейчас объясняет его измену?

– Нет. Это исключено. Ничего такого он не говорил. Не было подозрительных ни слов, ни действий.

– У меня складывается такое впечатление, что вы защищаете его и даже покрываете. Ни одного ли вы поля ягода? Тем более, что за это время, пока вы отдыхали, мы кое-что узнали о вас, что дает нам полное право уже сейчас осудить вас, как изменницу Родины.

Мы арестовали Чижевскую, немецкую подстилку и предательницу, которую вы приютили в доме вашей тетки. Вот видите, она в отличие от вас, легла под немца, а вы ради великой цели, ради получения сведений, так необходимой нашей воюющей стране не снизошли, не поступились своей мещанской гордыней. Ради победы в этой войне не поступились, и сейчас хотите доказать, что вы не нарушили клятву, что вы остались верны ей. Кто же вам после всего этого поверит?!

Тасю, словно обухом ударили по голове: «Значит, им известно ее задание?! Известно, что Кочин ей приказывал пойти на сожительство с начальником тюрьмы?! А это они могли знать только от самого Кочина или от его начальника. Если им все известно, чего же они держат ее здесь и что еще хотят узнать от нее?»

Могла ли она подумать там, на той стороне, оккупированной и представлявшейся

для живущих здесь, ужасом и кошмаром, а для нее раем по сравнению с тем, где она оказалась теперь, что ей прямо и недвусмысленно скажут, что она могла пойти бы и на унижение и «подстилиться» ради великой цели.

– Я клятву не нарушала. Я выполняла данное мне задание и доставала необходимую информацию другим методом.

– Каким же, если не секрет? Работали на них? Вы мне сейчас же скажете, кто лично давал вам задание войти к немцам в доверие. Какие еще вам давали задания? – кричал майор, все более распаляясь. – Как на духу, слышите, как на духу! Сейчас откроете рот и все расскажете!

– Я уже говорила – майор Кочин. Я почти полностью выполнила данное мне задание. Сведения, которые узнавала, передавала через связного. Что именно передавала не могу сказать, не имею права. Кочин особенно подчеркивал это. Этот же связной передал приказ Кочина вернуться и отчитаться о проделанной работе.

– Вот именно, подчеркивал. Подчеркивал потому, что они были необходимы ему в его двойной игре. Вы обязаны рассказать, что именно ему передавали.

– Я клятву не нарушу.

– Не нарушишь, значит! Не имеешь право! Ну-ну… это мы еще посмотрим, – орал он, брызгая слюной. – Синицын, бери ее себе и познакомь со своим хозяйством. Посмотрим, долго ли она нам тут мозги будет вправлять!

В кабинет вошел щупленький, небольшого росточка, на вид безобидный человечек. Но, как внешний вид иногда бывает обманчив, Тася узнала позже. Он втолкнул ее во вторую дверь, которая была в этом же кабинете. Хозяйство его оказалось комнатой без окон. Стены выкрашены в голубой противный цвет, в какой красились службы простого народа по всей стране. В Тасиной семье не любили этот цвет, и в каждой квартире, где им приходилось жить, после папиного перевода, перекрашивали панели светло-зеленой краской. Что-то угнетающее было в этом грязно-голубом цвете, который должен был быть символом всех без исключения служебных помещений по всей стране. И ты должен был с этим мириться, потому что так было у всех, а ты не имел права выделяться из толпы, быть не таким, как толпа. В семье никто не смел перекрашивать панели, кроме бабушки, потому что знали, чем может окончиться любой протест. Бабушка рисковала своей жизнью, и этим избавляла всех от ежедневного созерцания панелей, окрашенных противной краской. В центре длинной комнаты Тася увидела стул с высокой массивной спинкой и целым арсеналом ремней, прикрепленных к нему. На потолке несколько электрических ламп, судя по их величине, огромной мощности.