– Присядьте, – он показал на стул – и поразмышляйте о смысле жизни: стоит ли она тех слов, которые вы должны произнести следователю или нет.

Он опоясал ее тело ремнями так, что она не только пошевелиться, но даже свободно вздохнуть не могла. Закончив привязывать ноги, он принялся за голову. Запрокинул ее так, чтобы глаза смотрели прямо на лампы, и зафиксировал в таком положении.

– Глаза закрывать не советую – будет такая боль, что вы потеряете сознание. Да, что я вам говорю. Сами убедитесь, если не последуете моему совету. Те, кого снимали с кресла без сознания, говорили, что следовал электрический удар после того, как они закрывали глаза, шоковый. Ну, начнем, и он включил лампы.

Они резанули Тасю по глазам своим световым лучом, словно лезвием, что она помимо своей воли закрыла глаза и застонала от невыносимой боли. Приняв ее стон за желание говорить, палач отключил лампы.

– Ну, вот видите, как быстро вы решили, что жизнь не стоит слов.

– Вы ошибаетесь, я ничего не решила и не изменила своих намерений. Мне просто было больно.

– Больно? Действительно? То ли еще будет! И он снова включил лампы.

Ночь уже кончилась, когда Тасю втащили в камеру и бросили на пол. Когда она пришла в себя, то обнаружила, что глаза слезятся и режут так, словно миллиарды песчинок пересыпаются под веками. Она попыталась открыть их, но тяжелые веки не хотели подниматься. Тогда на ощупь нашла кровать и легла на нее. Какие же еще орудия дознания придумала эта, враждебная человеку, система? С чем еще ей придется здесь столкнуться? Хотелось спать, но заснуть не могла, оттого что слезились и резали глаза Добавилась еще и головная боль от бессонной ночи. Так, и не поспав, пошла на следующий допрос. Шла, спотыкаясь, потому что так и не могла толком раскрыть веки. Конвоир толкал ее, сопровождая толчки комментариями. Она уже не так болезненно реагировала на его окрики и толчки. Начинала привыкать к этому дикому обращению.

Рудольф Арнольдович восседал так же важно, как и в прошлый раз. Только теперь Тася видела картину в общем. Детали мешали рассмотреть слезы, застилающие глаза. Из-за них она не могла и прочитать протокол, который он протянул ей со словами: «Вот, прочитайте протокол вашего допроса и подпишите».

Тася склонилась над листком белой бумаги. Почерк у следователя был строгий, буквы без всяких излишеств. «Как солдатики в шеренге», – подумала Тася. Она вчитывалась в написанное, часто отрываясь, чтобы вытереть слезы и дать глазам отдых. С первых же строк поняла, что это совсем не то, о чем она говорила. Ни одной правдивой фразы все перекручено и переиначено. Он написал то, что нужно было ему. «Для отчета» – мелькнула мысль. О ней написал, что она не сама переходила линию фронта, а ее вели чекисты. «Значит, в том диком беге, в котором она вместе с другими прорывалась сквозь линию фронта ее, сопровождали. Видел бы он, как можно было сопровождать там». А дальше, вообще несусветное: что, получая задание у Кочина, она уже сомневалась в его преданности, если брать во внимание абстрактность задания. Еще сомневалась в нем и потому, что он приказал ей пойти на сожительство с начальником лагеря. «Как будто бы не сам, говорил ей, что могла бы и лечь ради великой цели». Было жутко оттого, как все переигрывалось на глазах, и черное становилось белым, а ложь правдой.

– Я не буду подписывать это. Я такого даже и думать не могла, не то, чтобы говорить. Все, что вы написали – ложь. Можете расстреливать меня сейчас. Я никогда не подпишу эту бумагу.

Увидев сопротивление Таси, следователь оторопел. Он, конечно, не ожидал, что она сразу подпишет, но такого… Она говорила это с таким жаром и так твердо, что следователь понял: «Не подпишет. Такая не подпишет никогда. Ну, и крепкий же орешек, эта девица. Вот такие разведчики нам нужны. Может быть, она и вправду не шпионка? Но его мнения никто не спрашивает. Ему дано задание: выбить у нее показания против Кочина, а, значит, подписаться и в собственном предательстве. Каким бы он был чекистом большевистской закалки, если бы не попытался в корне пресечь ее протест, не сломить решительность. И поэтому он снова позвал щуплого палача и велел провести ее по всей его технологической линии.

– Ну, и не подписывай, – просычал он враждебно, – обойдемся и без твоей подписи. Только вини потом саму себя за то, что сейчас произойдет.

Ее затащили в камеру и бросили на пол. Она была в бессознательном состоянии, но никто не собирался приводить ее в чувства. Лицо и тело представляло кровавое месиво. Одежда была исполосована в ошметки. Пришла в себя от холода, промерзнув на цементном полу.

Несколько дней ее не трогали. Время суток она определяла по распорядку. Если принесли завтрак, значит, девять часов, если обед и ужин вместе, значит, шесть часов. Когда во время раздачи была на допросе, пищу не оставляли. В состоянии этого безвременья, когда ее жизнь висела на волоске между прошлым и будущим, важен был хоть какой-нибудь ориентир. А ориентир во времени всегда очень важен для человека. Он хотя бы подтверждал о том, что она еще жива и обретается в этом мире. За те дни, пока ее не трогали, успела о многом передумать, многое решить для себя. Ожидая следующего допроса, она окрепла в своей решимости быть твердой. Так и вошла в кабинет.

Следователь опешил. Он ожидал всего, чего угодно, только не этого. Рассчитывал, что избитая до потери сознания, изнасилованная и униженная, она сломается. А тут такое! Такая сила духа. Здесь уже вступал в силу азарт. «Ну, давай! Кто – кого, произнес он про себя, – будем идти до конца. За то, что замордую, взыскания мне не будет, а вот за то, что не разговорю, будет».

– Я вижу, отдых вам пошел на пользу. Вид, хоть сейчас – на волю. Так, может, и разговор у нас пойдет по-другому.

Тася понимала, что он издевается над ней. О каком виде можно было говорить, если она хромала из-за боли в побитой ноге, на лице и теле темнели кровоподтеки и шрамы с запекшейся кровью. Ответила ему с достоинством:

– Спрашивайте, на что смогу, отвечу.

– Не на то, что сможешь, а на то, что мне нужно, падла, – начал злиться Рудольф Арнольдович. – Целку тут из себя строила. С пеной у рта доказывала, как дорога ей девичья честь – под немца не могла лечь. А оказалось ты и не целка вовсе. А? Что ты на это скажешь? А кто по ночам к тебе в дом ходил? Начальник лагеря Вильгельм Гелен!

У Таси сердце ухнуло ниже подвала Бутырки: «Неужели Люся и Вильгельм тоже здесь?! Если так, то все это только усложнит ее и без того сложное положение. Ничего вразумительного по этому поводу она объяснить не сможет. Вернее, ее объяснения ничего не дадут и ей не поверят.

Анализируя реакцию Таси на сказанное, понял, что попал в точку. Что-то там не чисто, даже, если и не с ним спала, но вслух продолжал:

– Спала с Геленом, спала, но только у него узнавала или ему сообщала, вот вопрос! А врала, что ради дела, очень важного для Родины дела, не могла с немцем переспать, не считала возможным. Паинька какая! О морали здесь что-то рассказывала! А причем здесь мораль? А, спрашиваю я тебя, причем здесь мораль, сучка ты поганая? На немцев работала, проститутка, и имя у тебя проститутское «Таис». Правда говорят, что имя судьбу определяет.