Дане хотелось ненавидеть отца. И чтобы ненависть ее, яростная, горячая, осталась единственным к нему отношением — если бы он всегда был чудовищем, избивал всех подряд, рычал на мать, а с клыков его капала бы ядовито-зеленая слюна, все было бы куда проще. Но отец бывал всяким — например, он обожал перемывать посуду и всегда мурлыкал себе что-то под нос, и пение его, нескладное и нестройное, вдруг удивительно хорошо сливалось с плеском мыльной воды. Дана любила сидеть вот так, сделав вид, что допивает безнадежно остывший чай и прикусывает его пряником, и слушать отцовское мычание.

Иногда он возвращался с работы, подходил к Дане со спины — она напрягалась против воли, ненавидела эту жертвенность в себе и все равно каменела плечами, — и целовал сухими прохладными губами в макушку. Брал Алю лепить снежки или бродить по заметенному парковому озеру, курил на балконе и втолковывал что-то Лешке, не дотягивающемуся до перил, или просто спал перед телевизором, и хмурился во сне, а Дана тянулась к высокому шкафу, чтобы достать для него покрывало… Если бы не эти вспышки ярости, они могли бы сойти за нормальную семью, а папа — за неплохого отца. В конце концов, у половины Даниных одноклассников и такого не было.

И ненависть ее, крепшая в «воспитательные моменты» рассеивалась, когда папа забывал смыть с подбородка каплю воздушно-белой пены для бритья или, стянув один ботинок, долго сидел и смотрел на второй, слишком уставший, чтобы разуться, раздеться и идти ужинать.

В остаток той ночи Дане снилась Галкина мать. Она лезла из-под дивана, широко улыбаясь разорванным ртом — они виделись всего раз или два в жизни, и мать тогда показалась Дане миловидной женщиной в бандане из черно-костяных черепов, но теперь она стала окоченевшей, сине-ледяной, хрустально звенела от каждого толчка о половицы. Дана металась от края к краю, пытаясь спрятаться в подушках или простыне, оттянуть эту встречу. Мать приближалась.

Редкие пробуждения не помогали — в комнате стоял сухой жар, как в бане, и Дана пинала ногами влажную подушку, оттягивала насквозь мокрую футболку на груди, стонала. Лешка устал терпеть ее сопение и сбегал за матерью, а та, хмурая и позевывающая, ненадолго появилась над ней, чтобы пощупать лоб, сунуть в подмышку стеклянно-ледяной градусник и уйти досыпать.

А потом началась суета, и Дана слышала ее будто из-под воды, из переполненной кипятком ванны. Расходилась муть перед глазами, бегали и переругивались люди, а Дана распахивала рот, и из него связками пузырей тянулся к свету воздух. Мама собирала детское постельное белье, какие-то тетради и учебники, выгоняла всех в отгороженную шкафами «гостиную».

— Быстро, ну! — слышался грубый голос отца.

Плакала Аля:

— А Дана тоже умрет?

— Почему это?.. — Дана не понимала, спит или почти проснулась, терялась в голосах и мыслях. Кто это сказал? Почему Аля думает, что она умрет? Неужели Галкина мать до нее все-таки доползла?.. И почему так холодно ногам, пальцы немеют, укройте, помогите…

— Потому что Дана ездила к Галке, а у нее… у нее же… — захлебывалась Аля.

Фыркнул Лешка:

— Дурь не неси!

Мать вернулась, злая и заспанная, с отекшим лицом, проступила из бурлящего кипятка. Сунула Дане горьких таблеток на язык, плеснула в рот водой и отошла подальше.

— Галка твоя чем болеет?

— Простудой.

— А серьезно?

— Я карточку больничную у нее не спрашивала.

— Дана, ну разве можно такой быть… — мать злилась, но злость ее была кроткой и безысходной. — И ты не нашла ничего лучше, чем притащить эту заразу сюда? К мелким?

— Ну, у нас же так принято, — температура развязывала язык, и Дана строчила в мать тяжелыми липкими словами. — Замечать проблему в самый последний момент.

Мать вышла. Громыхнула чайником на кухне, вернулась снова, просунула в «детскую» лицо:

— Зря ты так. Я же ради вас стараюсь.

И снова исчезла, чтобы не слушать бормотания дочери. Дана с облегчением перевернула подушку прохладной стороной и уткнулась в нее носом. По крайней мере, теперь никто не ворвется к ней без спроса, даже отец. Прошлая болезнь в их семье прошла спокойно, и он уверял всех знакомых, что вообще не болел — это все благодаря его силе духа и богатырскому здоровью, но Дана-то видела, как он по пять раз на день намывает руки с мылом, скупает пачки с сотнями медицинских масок и ест аскорбинку вприкуску с лимоном.

Задремав, Дана вспомнила, как раньше всюду напоказ выставляла свои синяки, носила одни лишь бельевые майки из тонкого хлопка и сама обстригала волосы, обнажая синевато-белую шею. Отец злился, но быстро научился не оставлять следов. Мать по обыкновению своему молчала: Дана выучила каждую ее гримасу, излом взлохмаченных густых бровей и тихие печальные выдохи. Никто не вмешивался в чужую, но все же общую войну.

Снилось, что мама превратилась в синяк — бесформенное лиловое пятно. Аля без конца всхлипывала, просила маму вернуться. Отец ходил по тесной квартире в одних лишь семейных трусах и поигрывал топориком для мяса, улыбался во все свои крупные желтые зубы. Дана мазала маму-синяк вонючей мазью, прикладывала грелку с кипятком, но та все равно упрямо желтела и рассасывалась под кожей.

От лихорадки Дана очнулась поздним утром, глянула на остывшее пойло в стеклянной кружке — мама заварила пакетик с малиново-горьким парацетамолом, но будить Дану не решилась. Пара пряников, уже заветренных, градусник и таблетки. Записка — мол, после работы мать забежит в аптеку, купит ей антибиотики. До прихода врача у Даны полный карантин, пусть она даже не думает выходить из комнаты.

А еще пластиковое зеленое ведро в углу.

Дана впервые спала так крепко и так долго, ведь ее не донимали мысли о том, где бы раздобыть еще денег, найти подработку и жилье, а может, ей надо просто сгрести Алю с Лешкой в кучу и увезти их тайком, не строя особых планов?.. Как скоро родители найдут их вместе с полицией? На сколько вообще хватит Даниной заначки? И когда отец решит, что мелкие повзрослели уже достаточно для его любимых «методов воспитания»?

Еще бы отпустила немного головная боль — свинцово-тяжелая, громадная, что вдавливала в диван и оставляла на сырой подушке глубокие вмятины, — и в пустой квартире стало бы почти спокойно. В задраенном углу не было солнечного света, и Дане казалось, что утро так никогда и не наступит. Из мыслей никак не уходила Галка с ее Михаилом Федоровичем.

Пора подниматься.

Проход в «детскую» завесили покрывалом — может, еще и скотчем