почти не менялись, и поэтому Дана успевала то поработать в телефоне, то подремать под грохот фонящих микрофонов.

День тянулся, горячий и черный, как только что сваренный битум с мелкими острыми камешками гравия под веками. На шкафу Дана нашла пакет с яблочной пастилой без сахара, и съела почти половину, морщась от кислоты и шелеста мелких упаковок. Пастилу она купила специально для Маши, но все время забывала взять ее с собой на разбор очередной квартиры. Как-то Лешка нашел сладкие запасы, и они на пару с Алей — те самые люди, которые морщили носы от яблочных долек и требовали исключительно шоколадные конфеты, теперь понемногу воровали пастилу из большого пакета. Лешка делал это так, чтобы не бросалось в глаза, а вот Аля однажды объелась до красных диатезных пятен на щеках, и отец после этого отвел Дану на кухню, «поговорить».

Забежала врачиха, полная недовольная тетка с накрученной на бигуди челкой и пустыми рыбьими глазами. Причем рыбину она напоминала дохлую, старую — с пожелтевшими плавниками и высохшим хвостом, с масляной мутной пленкой на черных зрачках. Шурша белым одноразовым костюмом, как глубоководник, она сначала долго ворчала, что ее не пускали в квартиру (Аля боялась ее маски и пластиковых очков, отказывалась открывать щеколду, пока Дана не попросила из своего заточения), а потом и вовсе выдала:

— Цирк устраиваете. Все болеют, умирают. Ты бы еще в скафандре по дому ходила, — это был выпад в сторону резиновых перчаток и жгучего запаха спирта, который пропитал Дану насквозь.

— Тут вообще-то ребенок в доме, — она сузила глаза. — Если надо будет, то и скафандр достану. И противогаз.

Врачиха хмыкнула, но как-то уважительно. Достала из сумки стандартный рецепт, взяла мазок изо рта, больно царапнув горло, и из носа, дотянулась ватной палочкой почти до мозгов. Дана задохнулась кашлем.

Не сдержалась напоследок:

— И в больницу могла бы дойти, не умирающая.

— С короной-то?.. Спасибо за заботу.

Слезы не прекращались. Раньше Дана думала, что разучилась реветь — а толку-то? Это Аля канючит и получает то, чего так сильно хочется, а вот Данины слезы уже никакую проблему решить не могли. Что бы ни случалось, требовалось действие, решение, и Дана сцепляла зубы и рвалась в бой, и тянула, и вытягивала, а после и плакать было глупо. Да и отец бы вряд ли одобрил все эти слезы и сопли, а отцовское одобрение дорогого стоило — губ разбитых, например. Даже в волонтерской работе она все реже и реже сталкивалась с горем, с рыдающими родственниками, да и чужая боль давно уже так не трогала.

Надо было в медицинский идти, на стоматолога или онколога. Кажется, Дана давно очерствела до нужной степени.

И на тебе, слезы.

Она тихо, горько и жалко выла в подушку. Представляла одинокую нахохленную Галку на материнской кухне и в замызганном материнском халате. Слышала, как чихает Аля на кухне, и захлебывалась беззвучным ревом. Думала про Кристину, которой и хочется-то всего, что полюбить сына — она призналась в этом, выпив как-то больше положенного, но после смотрела на Дану, как на врага, и даже не думала возвращаться к разговору. А еще Маша, эта розовая хрупкость, которой не пережить реальной жизни, и всех было так жалко, и так больно за всех… Дана уговаривала себя успокоиться, запрещала рыдать, но слезы текли и текли, хотя жидкость в ее теле давно должна была закончиться.

Дана будто бы теряла саму себя, стойкую и сильную, и это пугало больше высокой температуры, беспомощности и даже возможной смерти. Представить, какого это, когда тебя подтачивает не болезнь, а чужой мужик, поселившийся в голове, и вовсе было невозможно.

Она молилась. Не зная ни одной молитвы, не веря в бога, не любя церкви за высокое золотое эхо под сводами и гнетущую тишину, Дана шептала в исступлении — боже, пожалуйста, забери меня, если суждено кому-то умереть, брось на самую раскаленную сковороду к самым глумливым чертям, только не трогай близких, малышей, только пусть Аля не болеет… Позвонила Галка — сбросила первый вызов и, по-видимому, разозлившись на саму себя, перезвонила снова. Дана высморкалась во влажную простыню, насухо вытерла глаза, ответила.

— Дрыхнешь? — спросила Галка лениво, будто и не было прошлой ночи в разговорах. Больше никакой слабости, откровенности. — Вечер вообще-то на дворе.

— Температурю, — сразу выложила все козыри Дана.

В трубке помолчали. Мычала на кухне Аля — Дана пыталась выгнать ее на улицу, на горку, но младшая сестра заявила, что будет за Даной ухаживать. Заварила кружку горячей воды, оставила под импровизированной шторой — Дана долго ощупывала половик и голый пол вслепую, прежде чем нашла чай от сестры. Правда, Аля забыла положить чайный пакетик, но это было совсем уж мелочью.

А потом Галка сорвалась и заорала так, что у Даны что-то хлипко вздрогнуло в голове. Она пыталась вставить какие-то реплики, успокоить, но Галка вопила и вопила, свирепая, яростная — на самом-то деле до смерти виноватая, но неспособная сказать об этом подруге даже не в глаза, а через телефон. Галка твердила, что теперь сама Дана умрет, а потом умрут ее родители, и в конце концов не станет брата и сестры — или от голода, или от вируса. И все это потому, что у Даны пустота между ушами.

Галка перечисляла бульоны на травах и куриных костях, какие-то грудные сборы из аптеки, клятвенно обещала нарезать и засахарить лимонов в банку, снарядить вредную соседку с передачкой, а потом приехать самой и выколотить из Даны всю дурь, если она… Дана успокоилась, перестала плакать и сама не замечала, как улыбалась в трубку.

— Я тебя тоже люблю, — вставила она, когда у Галки закончился воздух.

— Да пошла ты! — искренне возмутилась она и сбросила звонок.

Лихорадочный жар перешел в спокойное, заботливое тепло. Дана уснула крепко и без сновидений.

Дни летели один за другим. Дана без конца пыталась спать, и будили ее редко, будто боясь подходить к шторе — в один из вечеров заглянул Лешка, он долго стоял у шкафа и колотил в его ДСП-шную стенку, будто бы по двери. Дане чудилось, что это ритмично и с деревянным отзвуком снова проснулась ее головная боль, но брат не ушел:

— Отойди в дальний конец комнаты и возьми маску, — скомандовал он. Дана едва приоткрыла глаз:

— Я голышом лежу.

— И чего? — Лешка хмыкнул. — Футболку накинь, я жду.

— Тебе нельзя сюда заходить.

— Слушай, шевелись, а!

Она давно уже не соображала, сколько провела на диване, заталкивая под него грязные простыни