Потом оказалось, что работа Ане не нравится, потому что работа манекенщицы немного связана и со стриптизом. Раньше она показывала нижнее белье на дискотеках, потом пришло время таких выступлений, как борьба в киселе или бокс с другими девчатами. Для нее и для меня это был позор. Сначала она рассказывала о других девчатах, о своей начальнице, такой неприятной и жестокой, и о ее муже, который относился к ним безо всякого уважения и постоянно их домогался. Потом перестала рассказывать, а я не спрашивал, потому что мне казалось, что это для нее как ножом по сердцу и она не хочет об этом говорить. А еще мне было стыдно, ведь это же я должен содержать семью. Это было страшное время, я пошел к отцу с ребенком и стал его умолять и Христом Богом просить, ведь земля — наша последняя надежда, а она лежит брошенная, отец на нее даже никаких дотаций не берет. Да дело ведь не только в дотациях, ее можно обрабатывать, можно выращивать что хочешь, в этом деле я всегда разбирался. И сжалился отец, и сказал, ладно, можем жить с ним вместе, а землю он нам запишет, она ему и даром не нужна, потому как ему и пенсии хватает. И еще сказал, что до конца года мы оформим все дела и с 1 января можем въезжать. А когда разговор у нас состоялся, было лето 2008 года. Скажу как на духу, кроме дня свадьбы и дня рождения Тадика, это был самый счастливый день в моей жизни.

Подготовкой в основном занимался я, потому как Аня ездила на показы, и, если честно, между нами становилось все хуже и хуже. Не потому, что мы ссорились, просто мы мало разговаривали, и сегодня я думаю, что она была на меня в обиде за то, что должна этим заниматься, но у нас не было выхода, за лекарства мы платили чуть ли не по триста злотых в месяц. Несмотря на это, мне удалось одолжить у соседей денег на земледельческий инвентарь. С отцом тогда установились даже хорошие отношения, мы вместе с ним планировали, что я буду делать, я бывал у него, он показывал Тадику свой диск, но он был очень тяжелый, ребенок не мог его удержать. Я боялся, что отец разозлится, но он только смеялся, ничего-ничего, говорил, пусть только подрастет.

В День всех святых 2008 года мы втроем поехали в Завихост на могилы родственников[120]и решили посетить отца, я немного боялся встречи, потому как после прошлых ссор Аня его почти не видела. Но было даже мило, мы ели, разговаривали, немного выпили. Говорил в основном я, о том, что будет расти на этой земле, а отец вообще разговора не поддержал. Только включил музыку по радио и сказал, а теперь пусть нам Аня покажет, как она там как манекенщица танцует и разные выкрутасы показывает. Аня не захотела, а во мне кровь так и закипела, и я сказал, что это невозможно. На что он и говорит, повторяю слово в слово, «если эта курва раздевается и танцует перед всеми, то перед ним тоже может». А если она перед ним не станцует, то ни дома, ни земли не видать нам как своих ушей, а я со своими купленными граблями могу только с Тадиком в песочнице играть. И как начал смеяться, тут-то я понял, что все это было сплошное вранье. Что он ни в жизнь не собирался уступить мне комнату, дать землю, не собирался помочь нам, ну и вообще ничего-то он не хотел. Просто он где-то узнал об Ане и все это разыграл, чтоб нас унизить, смешать с грязью, а в обещаниях его правда и не ночевала.

И тогда я увидел, что Аня начинает раздеваться, как-то так равнодушно, автоматически она это делала. А отец еще громче гоготал, он, мол, ее раскусил, когда мы еще в техникуме учились, а я ему, дескать, тогда не хотел верить, так пусть теперь полюбуюсь, ведь какой урок задарма пропадает, а стоит он больше, чем дом и земля, и, даст Бог, в конце концов я наберусь ума разума. И тогда я понял, что у меня не осталось ничего — ни будущего, ни жены, ни лекарств для Тадика, и такой красный туман заволок мне глаза, что взял я с полки тот диск из Мюнхена и ударил им отца по голове, а потом, когда он упал, еще несколько раз ударил.

В защиту свою я бы хотел добавить, что действовал в шоке, под влиянием психической боли и сильного возбуждения.

Прокурор Теодор Шацкий взглянул на сидящего перед ним бедолагу. Блондинчик, невысокого роста с большущими глазами и длинными черными ресницами — ни дать ни взять министрант[121], как с картинки. Он посмотрел на монитор с текстом протокола. По лицу прокурора нельзя было догадаться, что на нем лежит большая ответственность — судьба паренька и его семьи во многом зависела от него. И речь шла не о классификации деяния. Убийство было очевидным, даже если эксперт сжалится и признает исключительную степень возбуждения, то в соответствии со статьей он получит, скорее всего, лет восемь. Главное тут было в том, закроет ли Шацкий глаза на ложь Магеры.

— Где теперь живет ваша жена? — спросил он.

— После принятия наследства через суд у меня теперь есть дом и земля, и она живет там с ребенком. Говорят, даже неплохо устроилась, двоюродная сестра написала.

— На какие средства?

— В конце концов послала в Евросоюз ходатайство, в гмине[122]есть люди, которые бумаги заполняют. Плюс пособие. Если б я был уже в тюрьме, а не в изоляторе, то тоже мог бы подрабатывать и высылать.

Магера смотрел на него умоляюще. Вертелся на стуле, не имея понятия, что означает молчание прокурора. А оно означало, что тот пытается вспомнить все подобные дела в прошлом. Он забыл, когда впервые ради высшего блага поставил себя над кодексом, доверяя в большей степени своему суждению, нежели безжалостному закону. Возможно, были в нем ошибки, возможно, бывал он несправедлив, но это основа правопорядка в Польской Республике. И в тот самый момент, когда прокурор сочтет, что может проскользнуть между его статьями, он перестает быть прокурором.

У него было два выхода. Первый — принять версию Магеры. Точнее сказать, обвинить его в убийстве, причем адвокату даже будет легче его защищать. Обвиняемый сознается, жена подтверждает его версию, свидетелей нет, семьи у убитого отца нет, публичного обвинителя нет, апелляции, разумеется, тоже не будет. Отсидит несколько лет, вернется в Завихост, жена будет его ждать. В этом Шацкий не сомневался.

Второй вариант был связан с установлением так называемой «материальной правды». То есть в данном случае это бы означало обвинение в убийстве и Магеры, и его жены, приговоры от пятнадцати лет и выше для каждого, Тадика — в детский дом. На диске остались отпечатки обоих. Ни один из них не имел в крови ни грамма алкоголя. Перед убийством ребенок довольно странным образом оказался у соседки в двух кварталах от места преступления. Из осмотра тела следовало, что старик Магера умер за полтора часа до вызова «скорой» — хотели быть уверены, что врачи уж точно не спасут.