— И что же Он сказал насчет выкалывания глаз?

— Он объяснил Моисею, что только кретин мог бы понять это дословно. Есть в Талмуде такой пример: человек ослепил другого на один глаз, а сам был одноглазый. Если дословно применить запись Торы, то в наказание нужно выколоть ему оставшийся глаз, после чего он стал бы слепым. Справедливо такое наказание? Вряд ли. Поэтому Устный закон объяснил, что в записи «айн тахат айн» речь идет о справедливом возмещении, пропорциональном вреду. Если, к примеру, ногу потерял писатель — это одно, а если профессионал-футболист — совсем другое. Иными словами, в еврейском праве никогда не было такого, чтобы в наказание за выколотый глаз нужно было бы виновному тоже выколоть глаз. Ясно?

— В таком случае откуда такое убеждение? — заинтересовался Шацкий.

Раввин долил себе вина, бокал прокурора оставался полным.

— Тут большая заслуга Матфея, он приводит слова проповедующего Иисуса, мол, когда-то учили «око за око, зуб за зуб», а теперь, говорит, следует не давать отпор злу, а подставить другую щеку. И из этого родился предрассудок, согласно которому милосердные христиане противопоставлены кровожадным евреям. А это даже забавно.

— То есть евреи не подставляют другую щеку? — спросил Шацкий, проверяя, насколько раввин открыт, а насколько политкорректен, и не вышвырнет ли его за дверь, как только поймет, что в действительности-то он проверяет теорию о еврейском безумце, который решил поиграть в ритуальное убийство.

— Нет, — лаконично ответствовал Мачеевский. — Рабби Шнеерсон, последний любавический ребе, повторял, что лучший способ борьбы со злом — делать добро. Но бывают ситуации, когда эта стратегия мало себя оправдывает. В истории случались моменты, когда мы были жертвами, но из нашей мифологии не следует, что мы страдальцы. Взгляни хотя бы на еврейские праздники. Песах — память о потоплении египетской армии в Красном море. Ханука — удачное восстание Маккавеев и изгнание оккупантов. Пурим — память о том, как уготованная евреям резня превратилась в истребление агрессора.

— А месть?

— Тора и Талмуд в этом отношении единодушны: месть противоправна. Нельзя разжигать ненависть, нельзя искать отмщенья, нельзя хранить в сердце злобу, следует любить ближнего как самого себя. Это та самая Книга Левит, откуда взята твоя цитата, только несколькими главами раньше.

Шацкий задумался.

— А после войны? Мне бы это показалось естественным.

Раввин Зигмунт Мачеевский встал и зажег настольную лампу — начинало смеркаться. В темноте полуобнаженные красавицы, казалось, ожили и скорее напоминали подстерегающих в углах людей, чем фотографии на стенах. А среди них стоял молодой Ежи Кулей в роли люблинского раввина.

— Я не люблю говорить о Катастрофе, — проговорил он. — Не люблю, когда все разговоры евреев с поляками сводятся к событиям почти семидесятилетней давности. Будто не было семисот лет общей истории до этого и всего, что произошло позже. Только море трупов — и больше ничего. Поэтому я и поместил здесь этих девушек, их присутствие мне кажется сейчас сюрреалистическим, а тебе-то, наверно, и подавно.

Мачеевский поглядывал в окно, и ничто не указывало, что он собирается продолжить разговор. Шацкий встал, чтобы размять кости, и подошел к нему. Странная атмосфера царила в квартире раввина. Он почувствовал, как с него спадает профессиональная защитная оболочка, как уходят куда-то цинизм и ирония, — ему просто захотелось поговорить по душам. Ведь долгое время он следил за каждым своим словом, в Сандомеже все для него были подозреваемыми, и на разговор по душам там нечего было рассчитывать. Шацкому захотелось поведать раввину о своей самой большой мечте: оказаться в исчезнувшей уже Варшаве, изведать ее инакость, походить по улицам, где польский язык смешивался с русским и идишем. Он испытывал потребность высказать свою тоску по несхожестям, но, опасаясь, что станет нести несусветную чушь, потому что подобно любому образованному поляку смертельно боялся выглядеть антисемитом, закрыл уже было открывшийся рот. И тут же почувствовал иррациональную злость на самого себя. Он быстро вернулся на место. Пригубил вино, остальное разбавил минералкой. А задумчивый раввин продолжал стоять возле окна — в профиль он выглядел боксером, вспоминающим проигранный поединок.

— Насколько я понимаю, у тебя есть основания, чтобы интересоваться еврейским взглядом на месть, — отозвался он наконец, возвращаясь к столу. — В двух словах скажу так: здесь особо не было ни возможных мстителей, ни тех, кому следовало мстить. Евреев осталось немного, немцев после прихода Красной армии — тоже. Часть евреев — я тут никого не осуждаю, я только констатирую факт — польские крестьяне подняли на вилы, перепугавшись, что те припомнят им свои дома. У оставшихся же никакой охоты мстить не было, месть означала риск, а чудом сохраненная жизнь слишком хрупка, чтобы подвергать ее хоть какой-то опасности. Правда, были исключения. Тебе что-нибудь говорят фамилии Визенталь и Морель?

— Первое — да, второе — нет.

— Симон Визенталь, наш охотник за нацистами номер один, еще во время войны, здесь, уже в советском Люблине, вместе с товарищами основал тайную организацию «Некама», то есть «месть». Я презираю реваншизм, но могу представить себе такую ситуацию, когда несколько спасшихся от Катастрофы людей так сильно желают отомстить, что создают организацию. Вскоре выясняется, что люди эти могут действовать в открытую, впоследствии архив польской «Некамы» становится ядром массива исторической документации в Центре, который Визенталь основал в Австрии. Ясно?

— Ясно, — лаконично ответствовал Шацкий.

— То есть на одной чаше весов у нас Визенталь, — Мачеевский сделал соответствующий жест, — и его месть, которая заключается в охоте за нацистами. Безупречное решение. На другой — Соломон Морель. Шломо повезло — какой-то добрый поляк спас его от Катастрофы, благодаря чему он смог вступить в Гвардию Людову[130], и, когда Визенталь основывал «Некаму», Морель в том же Люблине помогал коммунистам организовывать народную милицию. Потом его сделали комендантом трудового лагеря «Згода» в Верхней Силезии, где коммунисты содержали в основном немцев и силезцев, а также неугодных для новой власти поляков. В «Згоде», расположенном на месте бывшего нацистского концлагеря, погибли почти две тысячи человек — считается, из-за умышленных упущений Мореля.

— И? — Очень интересно, подумал Шацкий, но ему это никоим образом не помогает.

— И вот тебе два обличья еврейской мести тех времен. С одной стороны израильские чиновники, выслеживающие эсэсовцев в аргентинских виллах, а с другой — навязчивая идея удовлетворить низкий инстинкт мести. Низкий, но в каком-то смысле понятный. Представь себе: возвращаешься в свою деревню, а в твоем доме обосновался шмальцовник[131], тот, кто на тебя донес, из-за кого вся твоя семья погибла в концлагере. Жена, дети. Ты бы сдержался? Простил? Полюбил бы как себя самого?