Шацкий молчал. Ответить на этот вопрос он не мог, как не смог бы любой человек, который не стоял перед таким выбором.

— У тебя есть семья? — спросил раввин.

— Есть. Была. До недавнего времени.

Мачеевский внимательно поглядел на него.

— Тогда ты, пожалуй, лучше меня можешь представить себе подобные чувства. Для меня же это абстракция, чисто академические рассуждения. «Мы знаем себя настолько, насколько нас подвергли испытанию».

— Талмуд?

— Нет, Шимборская[132]. Мудрость хорошо черпать из разных источников. Это цитата из стихотворения о женщине, обычной учительнице, которая погибла, спасая четверых детей из пожара. Я люблю это стихотворение и эту цитату, люблю стоящую за этими словами убежденность: мы никогда не знаем, сколько в нас добра. Я смотрел документальный фильм об одном еврее, который едет в Польшу искать свои корни и среди всех этих разбитых надгробий и превращенных в мастерские синагог разыскивает крестьянскую семью, которая спасла его отца. Потом, уже в Израиле, он спрашивает своего родителя, почему он этим полякам ни разу в жизни не прислал хотя бы открытки. И получает ответ: да как же за такое отблагодаришь? А если б поменять ситуацию, спрашивает сын, ты бы сделал то же самое? И старичок тихонько отвечает: нет, нипочем.

— Ты говоришь, как антисемит.

— Нет, я говорю как человек, который знает, что большая история складывается из малых, и каждая из них не похожа ни на какую другую. Потому что этот старик еврей в обратной ситуации, скорее всего, как он сам утверждает, ничего бы и не сделал, а, может, тоже носил бы кашу в сарай, зная, что в любую минуту могут расстрелять всю его семью. «Мы знаем себя настолько, насколько нас подвергли испытанию».

Мачеевский долил себе вина.

— Мне известны сотни таких историй, — сказал он, садясь в кресло напротив Шацкого. — Ты наверняка знаешь, как оно выглядит с польской стороны, все эти бритоголовые и так далее. А как выглядит с нашей, знаешь?

Шацкий помотал головой, его, конечно, интересовало продолжение, но не так сильно. Он чувствовал, что время утекает. А ему еще нужно что-то узнать и как можно скорее возвращаться к работе.

— А вот как: приезжает экскурсия молодежи из Израиля в концлагерь в Майданеке и привозит с собой собственную охрану. Но прежде чем погрузиться в автобус в варшавском аэропорту «Окенче» она должна выслушать лекцию о том, как себя вести в случае антисемитских выходок. Я воспитывался в Израиле и был на такой экскурсии, она главным образом состоит в том, чтобы поразить молодых людей информацией о Шоа[133]. — Мачеевский произнес это слово с горловым протяжным звуком, и Шацкий только сейчас понял, что эта странная, прерывистая мелодия, какую он с самого начала слышал в его беглом польском, была, по-видимому, отголоском иврита. — Но не только. В той же мере в ней присутствует тема вездесущего антисемитизма, которая возбуждает в молодежи подозрительность, ксенофобию и жажду расплаты. Вот уж и впрямь в развитии национального самосознания на трупах мы опередили поляков.

Шацкий расхохотался, хоть разговор касался серьезной темы.

— А за это я выпью, потому как, будь это правда, — он выдержал паузу, — вам удалось невозможное.

Сдвинули бокалы.

— Тебе что-нибудь говорит аббревиатура KWP? — спросил прокурор, переводя разговор на интересующие его темы. Он собирался довести его до конца.

— Воеводское управление полиции?

— А о Конспиративном войске польском слыхал?

— Слыхал когда-то, что-то вроде WiN[134]или NSZ?[135]

— Да, принадлежали к «проклятым солдатам».

Раввин вздохнул и посмотрел в темное окно. Он стоял, как бы позируя для фотосессии, в которой спортсмены уподобляются мыслителям.

— Почему спрашиваешь?

— Разные улики наводят нас на мысль, что нынешние события могут быть с ним связаны. Тебе это о чем-нибудь говорит?

— Еще одна щекотливая тема. «Проклятые» воевали с коммунистами, некоторые вплоть до пятидесятых годов. Я читал о них, их история обросла массой легенд, и, как это обычно бывает в Польше, нет ни одной правды посредине. — Раввин неожиданно рассмеялся. — Отклонившись от темы: я обожаю эту вашу черту, когда вы из одной крайности впадаете в другую, из эйфории — в чернейшую депрессию, из большой любви — в слепую ненависть. У поляков никогда ничего не бывает нормально. Порой человека кондрашка может хватить, но я все равно это люблю и стараюсь спокойно относиться к подобным проявлениям польского характера. Ладно, важно другое: о вашем антикоммунистическом партизанском движении тоже говорится по-разному. Для одних — это герои без страха и упрека, для других — дебоширы, ищущие повода для скандала и драки, для третьих — кровожадные погромщики.

— Бывали такие случаи?

— Если по-честному, у меня таких сведений нет. Помни, что это были отряды скорее правого толка, левые в большей или меньшей степени верили новой власти. А эти были из довоенных национал-демократов с антисемитским настроем. Но надо помнить и то, что со времен Катастрофы каждая деятельность, направленная против еврея, представлялась как проявление антисемитизма, что необязательно было правдой. «Проклятые» боролись с государственным аппаратом, с его чиновниками, и жертвой становились евреи, поскольку немало их сидело в аппарате госбезопасности.

— А я-то думал, что это антисемитское вранье.

— Антисемитскими могут быть толкования фактов, но не факты сами по себе. Весьма сожалею, но должен признаться, что до середины пятидесятых среди функционеров в Министерстве безопасности евреи составляли свыше одной трети — это не слишком светлая страница нашей истории. Таковы факты, и нет в них ничего антисемитского. А вот представление этих фактов как направленного против Польши еврейского заговора — это совсем другое дело. Хотя бы потому, что в большинстве своем это были обычные коммунисты, еврейским у них было только происхождение.

Шацкий упорядочивал в голове добытую информацию. Версия, с которой он сюда приехал, обрастала плотью.

— Почему так много?