нас имеется довольно рослый полицейский, до смерти напуганный теми ужасными глазами, — человек вовсе не пугливый и в промежутках между приступами дающий связные показания. Однако больничное руководство заявляет — и по нашему мнению, тоже достаточно разумно, — что любая беседа с ним может привести к очередному приступу, могущему оказаться роковым, что кончится тем, что показания не у кого будет брать. Однако по здравому рассуждению, какие еще показания можно дать? Имеется, по крайней мере, некая догадка о личности чудовища, и этого мало. Все газеты полны отчетов об этом деле, и, пожалуй, нам больше нечего сказать; а если бы было, то мы бы были склонны встать на сторону нашего суеверного читателя Ф.Б.»

Вечерняя газета, специальный выпуск:

«Совершено еще одно жестокое убийство, потрясшее весь Лондон. На этот раз убийца был пойман на месте преступления».

Вечерняя газета:

«Правда куда диковиннее вымысла. Вот и пойман злоумышленник, совершивший все те жестокие преступления, которые ужаснули нас и о которых мы так много слышали, пойман in flagrante delicto. Обстоятельства последнего происшествия наводили на мысли о яростном сопротивлении. Но вот в чем странность и непостижимость этого дела. Вопреки ожиданиям, сопротивление не было оказано. Злодей позволил заковать себя в наручники и отвести себя в полицейский участок без малейшего сопротивления, что произошло ночью, в отдаленном месте, иначе его, разумеется, линчевали бы. Это так, между делом. Вряд ли преступление было совершено днем. Следует отметить высшей похвалой полицию за то, что преступник был отконвоирован в участок боковыми улочками. Ведь сопротивление привлекло бы большую толпу».

Выдержка из сводки в утренней газете:

«Заключенный был задержан на месте преступления: и позволил мирно препроводить себя в полицейский участок. Однако на допросе он не промолвил ни единого слова: полиция придерживается мнения, что он иностранец и не говорит по-английски. Разыскиваются переводчики с разных языков.

Он был в простой одежде, плисовых штанах и фланелевой рубашке; однако в полицейском протоколе сказано, что у него благородная внешность; далеко не отталкивающая, как сначала думалось».

Дальнейшая сводка (в той же газете):

«Несмотря на усилия переводчиков, заключенный отказывается говорить. Он также не принимает пищу. Можно подумать, что он глух и нем, но это не так: понятно, что он может слышать; а его немота, несомненно, добровольна; его ни в коем случае нельзя назвать слабоумным. Будучи приведен в полицейский участок и помещен в камеру, он немедленно впал в глубокий сон и проспал не только всю ночь, но и весь следующий день, причем любые попытки разбудить его окончились неудачей. Лишь этим утром он пошевелился; затем с помощью жестов показал, что хочет воды. Он выпил большую кружку и умылся с необыкновенной тщательностью. Выяснилось, что один полицейский дал ему кусок мыла. Но весь день он сохранял полнейшее молчание. То сидел, то расхаживал по камере. У любого полицейского, подходящего к камере, он просит воды, которую пьет большими кружками. Завтра он предстанет перед полицейским судом».

— Дорогая моя, — сказала леди Элисинда, прерывая чтение газеты вслух, какова была ее всегдашняя привычка за завтраком, — ты выглядишь ужасно больной! Что случилось?

— Да так, — ответила Виола с подобием улыбки, — мне что-то тревожно на душе, я не хотела бы, чтобы вы читали мне эти страшные вещи.

После чего леди Элисинда сказала:

— Дорогая, ты говоришь как обыкновенная кокетка. Вот не знала, что ты можешь притворяться потрясенной; напротив, я думала — уж прости меня — что это дело заинтересует тебя, ибо оно совершенно уникально, а я знаю, что ты любишь уникальные вещи.

— Люблю, — отвечала Виола, — но сама не знаю почему, этот случай, ужасный сам по себе, производит на меня совершенно ужасающее впечатление. Однажды я даже видела его во сне. Но поговоримте о чем-нибудь другом.

— Дорогое мое дитя, — произнесла леди Элисинда, — прости меня. Я знаю, как взволновало тебя бесчестное поведение Вивиана.

— Мне казалось, — сказала Виола, — мы договорились не упоминать о Вивиане. Но раз уж вы заговорили о нем, то я могу сказать, что его поступок не был бесчестным.

Затем после небольшой паузы она с легкой улыбкой добавила:

— Да, если вы уже заговорили о Вивиане, могу вам сказать, что вчера я получила от него известие.

— Мне не попадалось на глаза письмо, — сказала леди Элисинда.

— Ну конечно же, нет: оно пришло до того, как вы встали с постели, и так как мы договорились не говорить на эту тему, то я подумала, что совсем необязательно показывать его вам. Сведений, однако, немного; там просто говорится, что он был в Марселе и теперь отправляется в Южную Америку. Однако мне необходимо присмотреть за ужином. Вы знаете, какая в буквальном смысле этого слова мешанина может получиться у Джейн из этого французского мяса, запеченного в тесте, если я не присмотрю. А ведь леди Гейдж — невозможная гурманка.

Выдержка из влиятельной вечерней газеты:

«Любопытство касательно отвратительного чудовища, получившего прозвание «Лондонский Ужас», достигло своего предела. Нам, к счастью, удалось пробиться в здание полицейского суда. Место внутри получили немногие, не пускали даже представителей прессы. Вход для публики был полностью закрыт из-за страха перед выступлениями. Перед дверью собралась невообразимая толпа. Когда заключенного вели внутрь, он поскользнулся и чуть не упал. Самое любопытное из происшедшего то, что в толпе находилась женщина с маленьким ребенком. Ребенок, едва научившийся ходить, потянулся к заключенному, но мать схватила его за руку и быстро увела прочь, приговаривая: «Это плохой дядя; он тебя съест!»

Однако в зале суда перед нами предстала совершенная другая картина. Определенно наружность заключенного никак не соответствовала тем жестоким, злодейским преступлениям, которые ему приписываются. Совсем наоборот, его лицо выражало доброту и участие. Наружность его также была благородна и утонченна. Пожалуй, можно заключить, что у него располагающая внешность.

Это и было то чудовище, которое мы ожидали увидеть. Все глаза были устремлены на него. Как уже говорилось, он отказывался говорить. Были приглашены несколько переводчиков. Когда судья спросил простым языком: «Как ваше имя?», он ответил на таком же простом, понятном английском, безо всякого иностранного акцента: «Я отказываюсь сообщать свое имя, и вы не можете меня к этому принудить».

То, что он заговорил в первый раз, вызвало некоторое изумление. После короткой паузы судья спросил: «Признаете ли вы себя виновным?» Тот ответил: