На следующий день, решив, что, раз уж нас вытащили в суд, надо этим воспользоваться, Лилиан и Джон подготовили для Бахрина несколько сюрпризов. Они обратились к суду с просьбой обязать его вернуть все мое имущество, оставшееся в Малайзии, и ежемесячно выплачивать мне определенную сумму на содержание детей. Видимо, Бахрин был готов к такому требованию, потому что с первого же дня пребывания в Мельбурне стал играть роль вконец обнищавшего джентльмена. Он остановился в самом дешевом отеле города и отказался от услуг своих дорогих адвокатов, сообщив, что больше не может их оплачивать. По этой же причине он обратился к суду с просьбой предоставить ему бесплатного защитника за счет австралийских налогоплательщиков. Я ни на минуту не поверила в этот спектакль и нисколько не удивилась, когда увидела, что в перерыве Бахрин потихоньку консультируется со своим бывшим адвокатом.

Джон с легкостью разобрался со всеми этими сказками о внезапном обнищании. Перед началом заседания он подошел к Бахрину, пожал ему руку и похвалил его новые часы «Феррари», а потом, выступая в суде, не оставил камня на камне от доказательств его неплатежеспособности, а в качестве финального аккорда предложил судье обратить внимание на новые и очень дорогие часы, красующиеся на запястье у нищего.

В итоге суд обязал моего мужа поклясться на Коране в том, что он будет регулярно выплачивать оговоренные суммы на содержание детей, а также вышлет нам в Мельбурн все мои вещи – одежду, фотографии, постельное белье и посуду, – а также детские игрушки и книги. Я совершенно не рассчитывала на то, что Бахрин выполнит свое обещание, и настояла на таком решении просто из принципа. И действительно, только через десять месяцев я получила из Малайзии две коробки, в которых оказались мусульманские платья, сшитые, когда я была беременной, рваные полотенца, несколько старых костюмов для балинезийских танцев и мой свадебный наряд из красного сонкета – вещи совершенно бесполезные при моем нынешнем образе жизни. Про детскую одежду и игрушки муж предпочел забыть. Кроме того, суд постановил, что Бахрин обязан за месяц письменно извещать меня о своем желании повидаться с детьми, чтобы не нарушать своими визитами наших планов и не создавать неудобства себе и нам.

В самом конце судебного заседания Бахрин не отказал себе в удовольствии сыграть свою любимую роль оскорбленного принца. Стоя на возвышении для свидетелей, он гордо выпрямился и с пафосом сообщил судье, что объявляет свой личный джихад, или священную мусульманскую войну, с целью вернуть себе сына. Думаю, что из всех присутствующих в зале никто, кроме меня, не понял суть этого заявления. Его честь, очевидно, даже не подозревал, сколько тысячелетней ненависти кроется в этом незнакомом коротком слове (стоит напомнить, что все это происходило задолго до ужасных событий 11 сентября). Зато я отлично поняла, что Бахрин твердо решил отомстить мне. Самым гадким было то, что свою личную злобу он прикрывал мусульманской риторикой. Настоящие мужчины не объявляют джихада женщинам и детям. Джихад – это смертельная битва во имя Аллаха и ислама, и погибшие в этой битве отправляются прямиком в рай. Я попыталась посмеяться над этой патетической клятвой и согласно кивала, когда Лилиан и Джон доказывали мне, что, объявляя джихад, Бахрин просто пытался запугать судью и меня, но в мозгу застряла крошечная острая льдинка страха, которая напоминала о себе всякий раз, когда раздавался неожиданный звонок в дверь или ночью я слышала непонятный шум на улице.

Единственным позитивным результатом этого недельного визита Бахрина в Австралию стало свидетельство о разводе, доставленное из Тренгану. Оказывается, уже 3 сентября 1986 года я стала свободной, хоть и не знала об этом.

Время текло, отмечаемое первыми несмелыми шагами Шахиры, днями рождения детей с шумными гостями и шоколадными тортами, редкими поездками к морю и нарядными рождественскими елками в углу гостиной. Я закрываю глаза, и мне вспоминается то счастливое и беспокойное время, отдельные выхваченные фразы, смех, слезы, шепот и детские секреты; пикник в парке, дети и друзья, сидящие вокруг расстеленной на траве скатерти; попытки съехать с горы на лыжах – удачные у детей и катастрофические у меня; тихие вечера дома: Шах сидит на одном моем колене, Аддин – на другом, и я читаю им вслух; песни, которые мы хором распеваем в машине. Все это так свежо в памяти, будто случилось вчера. Конечно, в нашей жизни бывали и менее счастливые времена: бывали дни, когда мне не хватало терпения и я кричала на детей, а потом ругала себя; дни, когда мне становилось так одиноко, что я включала телевизор только для того, чтобы услышать взрослый голос; дни, когда я плакала, потому что не знала, как научить Аддина по-мужски пользоваться туалетом. И все-таки нам удалось справиться со всеми этими трудностями и пережить все тяжелые времена, и благодарить за это надо моих замечательных детей, а не их нетерпеливую мать.

Аддин начал ходить в садик, и я превратилась в таксиста. У него появилось столько друзей, что мне постоянно приходилось либо забирать его из гостей, либо отвозить домой его приятелей и приятельниц, гостивших у нас. Светская жизнь сына была гораздо активнее, чем моя. Он полюбил рисовать и увлекся рыцарями Круглого стола и Робин Гудом. Целыми днями они с друзьями строили у нас в саду замки и «скакали на лошадях» вокруг старого абрикосового дерева, низкие ветки которого стали прекрасным укрытием и для ковбоев, и для индейцев, и для лесных разбойников. Аддин, даже когда был совсем маленьким, изо всех сил старался помочь мне и всегда сам предлагал набрать растопки для камина, или разгрузить посудомоечную машину, или разложить по полкам выстиранное белье. Меня беспокоила такая слишком рано пришедшая серьезность – я совсем не хотела, чтобы мальчик чувствовал себя обязанным заменить отсутствующего отца. Надо было постоянно помнить о том, что, прививая сыну чувство ответственности, ни в коем случае нельзя лишать его всех беззаботных радостей детства. Став немного старше, Аддин очень внимательно следил за всем, что происходит в мире, и часто делился со мной своим мнением о только что услышанных новостях. Он очень сердился, когда что-то казалось ему нечестным, и отказывался понимать, как люди могут голодать, когда в витринах магазинов выставлено столько еды. По-правде говоря, я и сама не очень это понимала.

Шахира почти всегда на равных участвовала в играх брата и его друзей. Она вполне могла постоять за себя и очень громко протестовала, если чувствовала, что к ней относятся как к маленькой. Мы прозвали ее «И я тоже!» – фраза, которую она произносила каждый раз, когда брат с приятелями что-нибудь затевали. Она была ужасной неряхой и притягивала грязь как магнит. Мы шутили, что, если одеть Шахиру в белое платьице и запереть ее в белой комнате, она через пять минут выйдет оттуда измазанная с ног до головы. Кроме того, Шах была очень общительна и ничего не делала наполовину: нарисованная ей радуга получалась самой яркой, а ее голос в хоре – самым громким. Она не признавала ни полумер, ни запретов и любила весь мир.

Круг моего общения составляли несколько самых любимых и верных друзей. Летние каникулы мы проводили на пляже со Сью и Робом Макартурами и их сыновьями, а дождливые зимние вечера – с дядей Эриком. Праздники мы отмечали все вместе: Макартуры, Сюзанна с ее детьми, Мейсоном, Спенсером и Джозетт, семья Макменинс и их дети – Натали и Льюис, и семья Дженнер-Бейкеров. Мы сидели рядом на праздничных утренниках в школе, вместе разрисовывали пасхальные яйца и вместе встречали Рождество: пили эгг-ног, обменивались маленькими подарками и смотрели традиционный концерт по телевизору.