смотрели из них равнину, запущенную, неухоженную, а сами напоминали жителей трущоб. Но было у них и достоинство; по крайней мере, они возводили толстые стены; строили мощные камины; все очень солидное. А теперь в доме живет один только худосочный розовощекий старик, который развалился в кресле и не хочет вставать. «Идите куда хотите, смотрите сами», – сказал он, расхлябанный; такой же ветхий, как печи для хмеля; такой же сырой, как заплесневелые ковры; такой же грязный, как кровати с торчащими из-под них горшками. Стены липкие; мебель викторианская; свет почти не проникает. Дом умирает и разлагается; старик прожил в нем полвека, а теперь его жилище развалится и исчезнет, ведь нет ни красоты, ни силы, которые заставили бы хоть кого-то захотеть его восстановить.

12 августа, воскресенье.

Мне продолжить свой солилоквий[758] или представить публику, к которой я обращаюсь?

Это фраза связана с книгой о художественной литературе, которую я сейчас пишу – да, снова-здорово[759]. Пишу все, что вижу; все, что приходит в голову о романтизме, Диккенсе и т.д. Сегодня вечером нужно вдоволь насытиться Джейн Остин и приготовить что-нибудь на завтра. Однако всю эту критику вполне может вытеснить желание написать рассказ. «Мотыльки» порхают где-то на задворках моего разума. Джейни[760] и Джулиан только что ушли. Джулиан немного напоминает Джима[761], но гораздо более здравомыслящий; высоколобый, кудрявый, необъятный, толстый, добродушный. Он по-прежнему много смеется, но, пожалуй, меньше, чем раньше. Возможно, он ищет себя. Джейни – маленькая комнатная собачка, как те мопсы, которых женщины носят на руках по улицам, с выпуклыми глазами и сморщенными носами; умная, живая, широко открывающая и захлопывающая рот; наполовину внучка плотника, наполовину Стрэйчи. Возможно, я хочу сказать, что у нас мало общего. Но Клайв вчера в Чарльстоне заявил, что мы из одного социального класса. Мы пили чай из ярко-голубых чашек в розовом отблеске гигантских штокроз. Нас всех немного разморило от этой деревенской, я бы сказала сельской, жизни. Все было достаточно мило, и я даже позавидовала мирной загородной жизни, на страже которой стоят деревья; почему я обратила внимание на деревья? Внешний вид вещей имеет надо мной огромную власть. Даже сейчас, наблюдая за грачами, которые летают против ветра, я инстинктивно говорю себе: «Какими словами это описать?». И все сильнее стараюсь передать порывы ветра, трепет крыльев грачей (их дыхание), рассекающих воздух, словно воду, по которой бежит рябь; они взлетают и опускаются, вверх-вниз, будто упражняются (и получают удовольствие) или сражаются с ветром, как пловцы с бурным течением. Но как же мало я способна передать пером из всего того, что столь живо дано моим глазам, и не только глазам, но всем нервным волокнам или веерообразной мембране где-то позвоночнике.

Джейни, Джулиан, Леонард и я сидели в саду, пока ветер не стал слишком сильным; тогда я заставила их прогуляться, и мне было жаль, что река оказалась низкой, иначе они бы восхитились видом. Мисс [Элис] Ричи (меняю тему) хвалит «Орландо», и мне было приятно, пока я не подумала, что это, возможно, благодарность за наши £20. Но я уже почти не думаю об «Орландо». Странно, но я все время чувствую себя подневольной, словно выступающей на сцене с каждой новой книгой, хотя сама же все это и затеяла. А вот Дункан в Чарльстоне показался мне слишком отстраненным и надменным.

14 августа, вторник.

Только что вернулась из Лонг-Барна и нового дома Дотти, Пенн-ин-Рокс[762]. Можно ли по-настоящему влюбиться в дом? Нет ли в этом какой-то бесплодности, из-за которой разум человека вязнет в страстях? Ей уж слишком важно, чтобы ее хвалили. А мне не нужна собственность. Думаю, это правда. Я не хочу превратиться в Дотти, коллекционирующую диваны и кресла. Но теперь у меня появилось острое ощущение скоротечности времени, а если жизнь коротка, то зачем копить все эти вещи?! Вернее, если нужно ускоряться, то зачем городить препятствия? Я чувствую себя на краю света, готовой взлететь. В то же время Дотти чувствует следующее: «У меня, по крайней мере, несмотря на разные удары судьбы, есть 10–15 тысяч фунтов в год, и будет справедливо, если я получу от своих денег все, что смогу». Она чуть ли не с гневом бросается в работу, чтобы заставить свои деньги работать на нее. На веки вечные она покупает все эти поваленные камни, напоминающие коленопреклоненных слонов; будто корчащиеся в агонии скалы, вытянутые, с гротескными, вросшими в них корнями и японскими деревьями на вершине. Она суетится, бегает туда-сюда со своим собаками, то вызывающе строга с ними, то сюсюкается и говорит: «Я так устала, так измучена», – много жестикулирует, преувеличивает. Мне нравится тяга аристократов к большим пространствам и дорогим вещам. Сам дом сейчас состоит из секций. Специальные перегородки отделяют столовую от спальни. Это придает жилищу незаконченный вид; это не тот дом, который простоял 300 лет и в котором жили Пенн[763] и другие семьи; это нечто несуразное, вызывающее огорчение.

Но после той деревни как же я обожаю пустоту, обнаженность, воздух и краски этой! Ну правда. Я бы не променяла местные виды на скалы Дотти. Думаю, это пережиток любви моих предков к Альпам – мой восторг от голых склонов холмов Эшема. В то же время я напоминаю себе, что эта любовь по большей части обусловлена привязанностью к Эшем-хаусу и деревне. Человек помнит былую красоту; знает, что именно стало уродливым; ждет, когда все вновь засверкает; понимает, где найти красоту и как не обращать внимания на невзрачное. Сразу этого не добиться. Хотя в Кенте строят из красивых блоков серого камня. Фермерский дом Дотти был для меня именно таким: массивным, высоким, с выступающими из стен камнями. И все это посреди скал. Дотти восторгается ими, воображает, будто они подчеркивают ее талант, и делает их частью веры в собственную гениальность.

Монкс-хаус красивее (неожиданно), а у большой лилии под окном уже четыре цветка. Они распустились ночью. Так что я получила эстетическое удовольствие взамен разочарования из-за отсутствия писем – ни одного. Кстати, я хотела отметить, что валуны Дотти припудрены бледно-серым и ярко-зеленым; они как спины слонов. Еще над ними висят гроздья алых ягод, но все, на мой вкус, слишком зелено, мшисто, душно и замкнуто. Однако в поезде меня осенило, что даже по моим меркам это большое преимущество, ведь людям нравятся деревья и т.д.; не могу вспомнить, почему я так решила.

31 августа, пятница.

Сегодня последний день августа, и, как почти все дни в этом месяце, он невероятно красив.