— Госпожа. Только ты не перебивай меня теперь. Я буду просить тебя. Расскажи мне свою жизнь. Мне важно знать твою жизнь. И я запишу ее. Я запишу все. Все, что было с тобой. Все, что будет с тобой. Я читаю книгу судеб. Я посвящен в Тайну Двойного. Твоя жизнь — драгоценность земли. Она должна быть запечатлена, записана. Лучше человеческого тела для записи ничего нет. Люди придумали пергамен, папирус, телячью кожу, рисовую бумагу. Тело, одно лишь живое тело сохранит для Будды и для людей память твою. На теле у твоего Христа тоже были знаки. Они не смывались. Он получил их в Тибете, здесь, когда внимал Ученью. Он превратил свое Тело в один кровавый Знак, в Крест, чтобы люди всей земли смогли прочитать этот красный иероглиф и понять, кто же они такие и что творят. Чтобы, подобно Ему, смогли записать собою, для вечного неба, повесть о единственной, смертной жизни своей — для потомков и правнуков. Не спорь со мной! Я долго искал тебя.

Он перевел дух. Она коснулась ладонью блестящей в свете керосиновой лампы медной лысины.

— Я и не спорю с тобой. Я слушаю тебя. Ты знаешь, старик, кто я?!..

— Знаю, Лесико. — Она вздрогнула, услыхав свое имя. — Знаю так, как знала Кудами. Маюми. Жамсаран. Как знали те, кого в русском поезде называли Ника и Георгий. Как знал человек, корабль которого взорвали наши адмиралы, а он спасся, он доплыл до благословенного берега Ямато, и имя его было…

— Замолчи! — Она в страхе приложила к его сухому впалому рту горячую ладошку. — Ты колдун!..

— Яоцинь тоже была колдунья, — спокойно сказал старик, не меняя величавой позы, складывая руки на груди в молчаливой молитве, — я входил в пространство бардо, и я встретил там ее, и она мне все рассказала.

Она, дрожа, опустилась на корточки рядом с ним.

— Что я должна делать?..

— Раздевайся. — Голос его падал медленно ей на затылок, как холодные, тяжелые капли. — Краска, что я употребляю для записей, не смоется. Если сделаю порою больно, не плачь — это будут в ход пущены иглы. Чтобы краска втекла в кожу глубоко, надо терпеть. Без боли не обходится ни одно начинанье на земле. Если ты любишь — тебе больно. Если любят тебя — еще больней. Если ты расстаешься — это маленькая смерть. И ты должна воскреснуть. И для вокресенья надо записать Богу все, что боль тебе причинило; и, записывая это, ты тоже испытываешь боль. Но только так ты сохранишь себя. Свою историю. Свою жизнь. Жизнь сохраняет только слово. Записанное с болью, с кровью слово. Раздевайся, госпожа! Закончена молитва!

Она быстро перекрестилась и стала стаскивать с себя шубку, вязаный шарф, блестящее концертное длинное платье. Осталась в одной нижней сорочке, в высоких сапожках. Села на скамью — и, склонив голову по-птичьи, стала развязывать шнуровку, путаясь в узлах, ковыряя их ногтями, тяжело дыша.

— Не спеши. Не на пожар. Когда снимешь все, ляжешь вот сюда, на скамью.

Она сдернула с себя рубашку. Махнула одной ногой, другой, сапожки улетели в темноту. Осталась нагая, какой была всегда ночью, одна или перед мужчиной, высокая, тонкая, нежная, с широкими, как китайская ваза, бедрами — года ничего не сделали с ней, не смогли. Старик поднялся с полу легко, как юноша. Пронзительно поглядел на нее, хватая взглядом всю ее.

— Да, ты хороша. И долго еще будешь хороша. — Он потер руки, разогревая пальцы, как музыкант перед выступленьем. — Время любит тебя. Или ты владеешь Временем. Ложись на лавку! Сначала животом вниз. Мне нужна твоя спина. Николай, дай иглы и кисти! И те банки с тушью, красной и черной, вон на полке! Стань рядом! Помогай!

Она, лежа на скамье ничком, почуяла, как похолодел ее нагой затылок. Господи Боже, отчего у мальчика русское имя?! Быть не может. Эти серо-зеленые глаза, прозрачные, как пруд глубокой осенью, перед тем, как замерзнуть, застыть. Нежные. Молчащие о любви и нежности. Неужели. Такие ясные, царственные глаза, знающие все, что было, есть и будет. Нет! Нет!

Старик окунул вату в резко пахнущий спирт и тщательно протер ее голую спину и бедра — все складки кожи, все закоулки красоты. Сквозь зубы он стал мурлыкать тихую яматскую песенку. Боже, она сходит с ума. Эту песенку любила напевать там, у Кудами, толстая Маюми.

— Лежи тихо, госпожа, — оборвал он песенку на миг, — я сейчас нанесу рисунок тебе на тело. Потом по линиям рисунка буду делать наколки и росписи. Не мешай художнику. Художник пишет жизнь. Я запишу твою жизнь и яматскими, и китайскими иероглифами. Если ты умрешь на Востоке и тебя похоронят на Востоке, те, кто будет обмывать твое тело, прочитают повесть твоей жизни и дотошно перепишут ее в тайные книги. И ты останешься в памяти древней земли. Ты станешь женщиной-легендой.

Она улыбнулась, лежа вниз лицом. Он не видал ее улыбки.

— А если я умру… далеко отсюда?.. На Севере… в России…

— О, в России!.. — Он снова замурлыкал, засвистал песенку тихим свистом сквозь дуплистые старческие зубы. — Да, ты будешь в России. Это твоя родина, Лесико. И Фудзивара — не фамилья твоя. Ты притворяешься, чтоб тебя не узнали. Успокойся. Ты умрешь на родине. Я обещаю тебе это.

Она зажмурилась, чувствуя, как нежно бегает по ее спине, между лопатками, по загривку, колонковая быстрая кисточка, как наносится на кожу влажная ледяная краска и растекается ручьями, затекает под мышки, щекочет живот.

— Как интересно ты разрисовываешь меня, старик… А ты можешь обучить и меня… твоему искусству?..

— Зачем тебе?.. — Он остановил бег кисти. — Ты и вправду хочешь?.. Я обучу тебя письму по коже. И ты сможешь сама записывать все, что проживешь. Что переживешь.

Она вскинула голову от скамейки, повернула ее порывом к старику. Щека блеснула в керосинном мареве.

— Для кого?!

— Для Него.

— Откуда знаешь ты, ты… старик… пусть даже ты и посвященный… про Него?!..

— Я стреляный воробей. И потом, это очень старый, древний обычай Ямато. Девушка пишет на своем теле письмена любви для своего возлюбленного. Когда приходит час свиданья, он раздевает ее, любуясь ее нежной красотой, и видит: она записала на теле все горячие признанья, все бесстыдные и страстные слова, что она, робкая и воспитанная, не в силах наяву вымолвить для услады любимого. Ее уста стыдливо сомкнуты, а он опускается на колени и, водя рукою, пальцами, дрожащими от вожделенья, читает про все страданья и радости, про всю горячность любви, испытываемой к нему, и сам сгорает от нетерпенья. Это как стихи. Пока он не прочтет прекрасные строки — он ее не поцелует. Ибо она уже поцеловала его искусством своим и пламенными строками своими. Женщина — великая книга для мужчины. Не всякий мужчина может ее прочесть. И счастлив тот, кто ее прочитает. И поймет. И запомнит. И затвердит наизусть. И каждый раз, когда будет читать, припадать глазами, руками, устами к священным алым знакам, опять будет открывать тайну. Ибо женщина неисчерпаема. Она — самая великая книга жизни. И смерти тоже.

— И смерти… А-а-а-а! Больно! Больно!

— Тише, госпожа. Я втыкаю в тебя иглы. Краска стекает по острию. Терпи. — Усмешка изогнула его ввалившийся рот. — Я знаю, что ты терпела боль и посильнее. И другая игла втыкалась в тебя.