Я спас эту женщину и ее ребенка. Я страдаю ее страданьем. Я вижу ее жизнь насквозь, как видит глаз всю толщу чистого синего озера, и на самом дне, на глубине, — белые камешки, серебряных рыб. Если бы я был молодой, я бы влюбился в нее. Какое счастье, что все уже позади. Я художник, и я ясно вижу. Так ясно, что, держа ее орущего ребенка на руках и поднося к ее налитой молоком жаркой голой груди, я знаю, что ее ребенок напишет однажды иероглиф счастья на груди девушки, узнающей на земле Единственную Любовь.

Старик, когда я все еще пребывала в бессознаньи, привез меня обратно к Кудами, как только кончился обстрел. Маюми прибегала каждый день в хибару, приносила фрукты, старик выдавливал из них сок и давал мне пить. И вкус сока на губах я тоже помню. Мандарины… манго. Иногда — ананас. С той поры я так люблю ананас. Срез сладкого, желтого Солнца.

Время от времени я ощущала, как моих сосков касаются чьи-то жадные, острые десны. Грудь, взбухшая, раздувшаяся, опорожнялась. Я стонала, хватала руками воздух. Теплого тельца уже не было рядом со мной, на моей груди, на животе. Где пуповина, крепко сцепившая нас?! Где мой ребенок…

Маюми шептала: а если она совсем не придет в сознанье, старик?.. Больше никогда?.. Я никогда уже не узнаю, что он отвечал ей.

Я ничего не знаю! Боже мой, я уже не узнаю ничего!

Маюми ли сболтнула, что я валяюсь в лежку у старика рикши, Кудами ли сама прознала, где я скрываюсь, но он привез меня на телеге обратно. Ненавижу. Ненавижу эту обитель. Я сбегу из нее когда-нибудь. И пусть меня растерзают Иэту и Хитати. И другие собаки пусть загрызут. Растащат мои косточки по всей Иокогаме. Наплевать. Моего сына нет рядом со мной.

“Скажи, это и вправду сын русского Цесаревича?.. Ты не умалишенная?.. Ты ведь мне… мне, мне… врать-то не станешь?..”

“Не… стану. Правда. Пить! Пить!..”

“Я принесу тебе ананасовый сок. И ты будешь сосать ломтик ананаса, пока тебе не станет легче.”

“Старик… где я?!.. не отдавай меня в тот страшный дом… обратно…”

“Тебя ищут… Кудами щедро заплатила самураям, чтоб выкопали тебя из-под земли… Ты зря боишься. Твоя судьба все равно не в том доме”.

“А разве есть… о глупый старик… судьба?!..”

“Я зрячий. Мне ведомы Тайны Двойного. Твоя жизнь не здесь. Твоя судьба не здесь”.

“Дай скорее питья… валюсь в пропасть… рыжий тигр прыгает на меня… церковь валится, и колокола падают с нее, летят, летят прямо в меня!.. а-а-а-а-а!..”

В бреду меня привезли на телеге к Кудами.

В бреду я провалялась еще невесть сколько дней… месяцев?..

Маюми терпеливо ухаживала за мной.

Кто я такая?.. Молчи. Лежи. Ты Лесико-сан. Где я?!.. В благословенном доме госпожи Кудами, где же тебе еще быть. Где старик… старик где?!.. Какой старик, Лесико? Тебе пригрезилось. Шутка ли, выпрыгнуть из такого жара. Как из жерла вулкана. Как еще жива осталась. Лучше бы я сдохла!.. Как ты смеешь так говорить. Твоя благодетельница, госпожа Кудами, приглашала лучших врачей, чтобы пользовали тебя, лучше родной матери за тобой смотрела. Велела тебе лучшие блюда на кухне готовить. Мокрые тряпки сама на лбу твоем меняла. А ты, неблагодарная тварь.

Я металась — уже не от жара, от отчаянья. Почему я одна! Почему я одна! Я же не была одна! Со мной еще кто-то… был кто-то!..

Конечно, был, дура Лесико. Какой-нибудь последний твой клиент и был. Ну, с которым ты… до болезни своей веселилась, как ведьма, в постели. Нет! Нет! Еще кто-то со мною был! Так рядом со мной! Так возле меня! Близко так!

Я трогала руками грудь. Память у меня отшибло совсем.

Жар съел всю мою память. Выгрыз с корнем.

* * *

Ах, какой мальчик. Ах, какой славный, чудесный мальчик.

Суровый меднолицый старик яматец, сидя на корточках, наклонился над голым младенцем, перебирающим ручками в корзине. Рассматривал придирчиво его голый пупочек, ножки, нежную грудку. Затем перевернул осторожно, обеими руками, мальчика на живот. Оглядел и спинку. Нежно погладил. Сын Царевича и иокогамской гейши. Занятно. Эту историю не грех будет записать в виду всевидящих очей великого Будды, Царевича Гаутамы, Сиддхартхи Шакьямуни. Девочка из борделя выживет. Ее хозяйка думает, что она умрет, а она выживет и еще удивит мир. Мальчик, сынок. У меня мог быть такой же сынок много лет назад. Моя жена была в возрасте этой несчастной девки Лесико, когда… Молчанье. Молчанье — условие просветленья. Залог освобожденья. Я буду молчать. Я буду рисовать и писать.

Я художник по телу, и я распишу его тело письменами. Иероглифами нежности моей. Иероглифами нежности его несчастной матери. Иероглифами ее любви, что она, сама того еще не зная, несет в себе, так, как носила в себе младенца. Э-эй, малец! Улыбнись мне еще! Беззубо улыбаясь, мальчик пускал пузыри, глядел на старика серой зеленью бессмысленных и мудрых глаз, видевших Райские кущи. Где кисточки мои! Где мои иглы и краски!

Я запишу на тебе, мальчик, всю Летопись Мира. В красных и черных тревожных немногих знаках я оставлю на твоем маленьком живом тельце все, происшедшее с людским Миром от его жестокого Сотворенья. Я начну прямо сейчас. В час, когда ты встретишься с Миром лицом к лицу, ты будешь знать про Него все, и Он, встретясь с тобой, тебя немедля узнает тоже.

Старик встал с корточек, подвинул к корзине, в которой играл и кряхтел голый младенец, склянки с красками, кувшин с длинными кистями. Выбрал нежную колонковую кисточку, обмакнул ее в ярко-красную краску. Вот кровь. Все важнейшие письмена земли записаны на коже и кровью. Они несмываемы. А потом, после, люди наивно думают, что вот какая хорошая и красивая красная краска. А на самом деле это кровь. Человеческая кровь. Живая. Горячая. Ею чертятся вечные иероглифы, и она застывает на морозе, засыхает коричневой коркой, темнеет, желтеет, выцветает, чернеет, как черная роза. И лишь иногда время не трогает ее страданья и свежести, и она остается алой, ослепительно красной.

Медленно, задумчиво старик водил кисточкой по нежной, сияющей солнечно коже младенца. Узоры, иероглифы появлялись на тельце ребенка, гасли, снова всходили из-за края его единственной земли. Губы старика шевелились беззвучно, повторяя слова им запечатлеваемой Летописи.

Ты мое счастье, мальчик. Я запишу на тебе весь широкий мир и большой Космос. А там — иди, живи. Ты сам будешь великой Книгой. Тебя самого прочитают. И поклонятся тебе. И полюбят тебя. И возненавидят тебя. И падут ниц перед тобой, как падут перед божественным мальчиком Буддой, как падут перед светящимся Агнцем, восшедшим на гору Меру перед новой гибелью Мира.

Горел фитиль в керосиновой лампе. Кисть мерно взмахивала в скрюченной руке.

Я найду твою мать через горы времени. Я обещаю, мой маленький сын, тебе это.

* * *

— Мой сын?!

Она вскочила с лавки. Ее темные волосы разметались надо лбом, как колючий венец.