Страх чем-то липким и холодным накатывал на сердце и мозг, обессиливая тело. Казалось, невозможно встать, невозможно пошевелить ни рукой, ни ногой. Лежать, неподвижно лежать, проваливаясь в какую-то бездну, в забытье… Керенский не пытался бороться с этой «черной меланхолией». Приступы ее бывали у него и раньше, и он знал, что она приходит и уходит сама…

Отворилась дверь. Без стука вошел генерал Краснов. Вежливо, но очень настойчиво заговорил о том, что дела плохи, что Керенскому нужно ехать в Петроград, может быть, даже в Смольный, попытаться «договориться». Краснов уверял, что опасности не будет: он даст охрану. Иначе – ни за что нельзя ручаться: имя Керенского вызывает сильное раздражение и озлобление у казаков; в таких условиях невозможно не соглашаться на перемирие, которое предлагают большевики[457]. Краснов говорил, что оно будет всего лишь тактическим маневром: подойдут пехотные части с фронта и борьба возобновится.

В сущности, в Гатчинском дворце повторялась псковская «черемисовщина». В Пскове в ночь с 25 на 26 октября генерал В. А. Черемисов, уклоняясь от посылки войск в Петроград, советовал Керенскому ехать в Могилев, в Ставку, сформировать там новое правительство «хотя бы из случайных людей»[458]и оттуда начинать борьбу. Вряд ли Черемисов сомневался в нереальности своего совета, но он стремился любым путем избавиться от Керенского, «выпихнуть» его из Пскова в Могилев, куда угодно. Теперь в Гатчине Краснов, который несколько дней назад так опрометчиво откликнулся на призыв Керенского, также всеми силами стремился отделаться от него…

Керенский слушал апатично, иногда согласно кивая головой. Краснов ушел. В комнате остался только личный секретарь Керенского Н. Виннер. Впоследствии в своих мемуарах Керенский стремился представить события 1 ноября 1917 г. в Гатчинском дворце чуть ли не в стиле античной трагедии: бывший «властелин» и его молодой преданный «слуга» побратались и решили не сдаваться живыми, покончив жизнь самоубийством, «как только враги подойдут к двери».

Однако самоубийства не произошло. Решено было бежать. Впоследствии Керенский утверждал, что его уход из дворца совершился почти внезапно («я ушел, не зная еще за минуту, что пойду…»)[459]. Но очень сомнительно, чтобы это было так. Мысль о побеге у Керенского или у людей из его окружения, по всей вероятности, должна была появиться сразу после устроенного им еще 30 октября «военного совета». Обсуждался один вопрос: воевать или соглашаться на перемирие, предложенное Викжелем. Большинство тогда высказалось за перемирие, и Керенский не мог не понимать, что крысы вот-вот побегут с корабля. Так и случилось. Б. Савинков, назначенный Керенским командующим «обороной Гатчины», вдруг потребовал подписать ему бумагу о командировке в Ставку для организации подкреплений, получил эту бумагу и быстро «убыл». После отъезда Савинкова и некоторых других «персон» (В. Б. Станкевича, В. С. Войтинского и др.) начало рассеиваться и «свитское» окружение Керенского…

Разговор с Красновым, по-видимому, окончательно укрепил Керенского во мнении, что бежать надо немедленно. Вопрос о том, каким образом Керенскому удалось ускользнуть из Гатчинского дворца, до сих пор остается не вполне ясным (сам Керенский так и не рассказал об этом). Но частичный свет проливают воспоминания некоторых из тех, кто в дни мятежа оказался в гатчинском лагере.

Представители «революционной демократии» (эсеры и меньшевики) сознавали, что Керенский вместе с монархистом Красновым, возглавив 3-й конный корпус, компрометирует себя политически: ведь это был, как мы уже отмечали, тот самый корпус, который генерал Крымов вел на Петроград в дни корниловщины. Поэтому в сумятице событий некоторые эсеры (в том числе прибывший в Ставку В. Чернов и назначенный комиссаром 3-го конного корпуса Г. Семенов) лихорадочно пытались сколотить какую-нибудь «революционную часть», которая, влившись в войска Керенского – Краснова, хотя бы несколько уменьшила их откровенно контрреволюционную репутацию. Ничего из этого не получилось. В Луге удалось собрать только небольшую «эсеровскую дружину» – около 10 человек. Возглавил ее Г. Семенов, и, когда она прибыла в Гатчину, ее задача свелась лишь к обеспечению личной охраны Керенского, поскольку появились слухи о том, что красновские офицеры «составили заговор против Керенского»[460]. «Когда, – писал впоследствии Г. Семенов, – стало ясно, что Керенский будет выдан, я организовал его побег»[461].

Другой эсер, В. Вейгер-Редемейстер, исполнявший в Гатчине обязанности «начальника по гражданской части», присутствовал при разговоре Керенского с Семеновым и Виннером и слышал, как Виннер сообщал о существовании тайного выхода из дворца[462]. Затем Семенов ушел, но вскоре вернулся с каким-то матросом. Керенский обо всем этом не пишет ни слова. В его изложении, к нему в комнату неожиданно вошли «некто гражданский», которого он знал раньше, и «матрос Ваня». По всем данным, этим «гражданским» был Г. Семенов, а «матрос Ваня», вероятно, входил в «эсеровскую дружину». Его переодели в «матросский костюм», на глаза надели «автомобильные консервы». Не спеша, чтобы не привлекать внимания, Керенский и его спутники вышли из комнаты в коридор, а затем из дворца. Стоявший у окна Вейгер-Редемейстер видел, как они шли по парку «через шумевшую толпу». У Китайских ворот ждала машина. Через мгновение она уже мчалась по направлению к Луге.

Краснов, оставшийся в Гатчине, был арестован и доставлен в Петроград. Там он дал «честное слово офицера», что не будет вести борьбы против Советской власти, и был отпущен на Дон. Победившая революция проявляла великодушие и не хотела мстить своим врагам…

Конец 1917 г. и первый месяц нового 1918 г. прошли в напряженной борьбе революции с двумя главными контрреволюционными очагами: Ставкой верховного главнокомандующего, пытавшейся собрать ударные кулаки войск для нанесения удара по революционному Петрограду, и Учредительным собранием, вокруг которого объединились все антибольшевистские силы в надежде на ликвидацию Советской власти. Эта борьба была теснейшим образом связана с одной из главных задач Советской власти – достижением мира.

В начале ноября генерал Н. Н. Духонин отклонил требование Совета Народных Комиссаров немедленно начать переговоры о перемирии на фронте, за что был смещен с поста главковерха. Новым верховным главнокомандующим стал Н. В. Крыленко. С отрядом революционных солдат и матросов он двинулся к Могилеву. Сознавая, что Ставка как контрреволюционный центр обречена (солдатские массы фронта безоговорочно поддерживали Советскую власть), Духонин совершил шаг, оказавшийся для него роковым.