протаскивая санки с малыми, – с все тем же непонятно шалым настроением, какое беспричинно, казалось, обуяло ребят. На них-то глядючи и другие все смеялись. Смеялись, дело делая, подвигаясь полегоньку.

– Лево руля, – покрикивал и Саша позади ползущим, поднимая голову. – Рулите сюда, за нами! Давайте в ельничек!

В поисках спасения, маскируясь для того, чтобы возможно поживее скрыться, незамеченно удрать из такой опасной, оказалось, зоны, даже заползли за подходящие для этого темно-густые и принизистые посадки ели. Сколько-то еще за ними проползли. А где перебежали тоже, как могли. Когда злосчастная заминка приключилась – стали вынужденно – оттого, что вдруг, лопнув, отскочила на мужицком Сашином валенке пришитая подметка: сразу же наполовину оторвалась спереди, так, что уж ножонка вывалилась в эту дырку – почти вся. Не пойдешь так, не поскачешь.

Вот не говори! Там, где тонко очень, так, как правило, и рвется. Не спросясь. Не спрашивая уж на то разрешения особого. Хорошо еще – нашлась тут какая-то подручная веревочка: наспех ею заболтали-прихватили валенок, только б не задерживаться более здесь.

Уж не помнили затем, как все съехали – не съехали, скатились или сползли в широкий овраг с защитительным от преследующих пуль склоном; встали опять в рост, распрямились с облегчением на сердце: дальше уже были в несомненной безопасности от пулеметного обстрела, свалившегося так на голову. Отчего чумазая Наташа (она все подмазывалась сажей, чтобы выглядеть лицом уродливой и старше), притом вывоженная сейчас также, что и все, в снегу, заблистав на всех сочночерными глазами (совсем уже выросла), с саночной веревкой, крепко вжатой в синих варежках, даже неожиданно воспела то, что само собою, видно, прорвалось у ней наружу – выплеснулось, – из любимой доброй песни ее веселой молодости:

– И останутся как в сказке, как манящие огни, штурмовые ночи Спасска, волочаевские дни. – Будто бы в зовущую трубу протрубила победительно. Но не рано ли?

А негодники-мальчишки, отряхиваясь, что щенки, и надрывая пустые животы, до попискивания заходились в смехе сызнова; было им никак-никак не просмеяться при одном лишь воспоминании о том, до чего ж нелепо только что женщины пластались наземь и, скорей работая вовсю локтями и коленками, петляли очень прытко, хитроумно.

– Ну, умора с вами, право! Ой! Как все вы молниеносно брыкнулись с катушек и стали кто куда наяривать себе – падать, когда мы только крикнули: «Ложись! Ложись!» Что, испугались сильно, а?

– Разве нет? – смеясь и отдуваясь, сказала полноватая добрая Авдотья. – Душа сразу ушла в пятки, коли так вскомандовали-взбаламутили нас. И мы подчинились вот…

XII

– Видать, это по привычке бабьей, – словно оправдывалась за всех Анна, чуть передохнув. – Думали, я-то думала, с перепугу, сейчас шарахнет бомбами… Господи, спаси!.. Голова у нас уже все на эти-то думки нацелена – помнить постоянно. Сколько уже бегаешь, прячешься, спасаешься! Не счесть! Целая история неписаная. Если б только записать ее, – никто б не поверил, знать. На что силушки не безмерные, да ум расходовали люди…

– А тут большого, светлого ума, – разговорилась Авдотья, – и не надобно, Макаровна. Не тужи. Дурацкое дело-то, сама знаешь, не хитро.

– Известно уж.

– Оттого ведь в мире такие страсти завелись и буйствуют-коробят всех нас.

Дуня тоже отдышалась, мало-мальски почистилась, привела себя в порядок; она тоже улыбалась оттого, что легко еще отделались, видимо.

– Да, то прежде, с начала войны, – не терпелось ей сказать, – говоруны внушали всем: дескать, в случае чего – сидите лучше дома, так как через печку бомба не пройдет и не достанет. Но береженого, говорят, и бог бережет. Жили-то мы со Славиком в этом самом Ржевском треугольнике. Так в бомбежку как паровозы по тревоге вокруг соберутся, как загудят – ой, такая жуть берет! Лучше во сто крат зарыться в землю живьем, чтоб ничего не слышать… И вот мы стали с тех пор бегать куда ни придется и как ни придется.

– А теперь лишили нас всего, – добавила Анна, – даже наших печек-выручалок. Сделали из нас лишенцев, вот кого. Все-таки ж не сами мы, не по собственной мы воле кинулись наутек от них, а держались до конца около них, около остатков, или признаков дома.

– Ну, об чем говорить!

Саша ликовал:

– И как только это мы дотумкали пойти Заказником?! Это нас спасло.

– Ой, помолчи пока, Сашок, – урезонила его Наташа, прилаживаясь снова к санкам. – Еще вон – километров шесть нам пробираться. Пока не загадывай…

– Да я точно говорю вам… Потому…

– После лучше скажешь.

– Давай заложимся, что прав я – не ты!

Но закладываться с ним сестра не стала: несерьезно.

Напуганные, они, разумеется, побаивались вновь напороться на засаду какую. Тем вероятнее, что в Заказнике им впервые беспрепятственно открылся во всем удручающем объеме созданный истинно немецкий укрепленный городок – столько было налеплено дотов, блиндажей и наделано ходов сообщений между ними, площадок для орудий, такая огромная и совершенно бесполезная, никчемная работа проделана армией врагов, чтобы удержаться здесь зачем-то! Немыслимо. Ведь все было разрыто и раскидано беспорядочно, вперемежку с ящиками, с бочками, с горами боеприпасов, с порохом в белых шелковых мешочках, с гнездами для батарей, с обширнейшими воронками, все брошено – повсюду, сколько здесь ни шли, пробираясь меж этого хаоса; снег был исполосован до земли колесами орудий и повозок, и автомашин, и танкеток, – нигде живого места не осталось; следы были свежие – вчерашние или позавчерашние. Но все ли немцы смылись? Нет ли у них заслона? Вот мучительный вопрос!

– Надо же, наизготовили, подзаточили и скопили сколько бомбочек всяких, – прикинула вслух Анна, – весь металл, видать, потратили. И все-то против нас, людей, направлено, чтобы укокошить, тогда как даже на гвозди, чтобы прибить нужную досочку или в гроб забить (правда, теперь без гробов хоронили), нехватает этого металла, сколько бы его ни добывали. Разве же нормально это у людей?

Наконец преодолели весь здесь запаршивленно-изъявленный и донельзя извоженный Заказник. Преодолели его без особых происшествий, без усталости зудящей до знакомой уж по прежним переходам ломоты в ногах, в плечах, в руках. Поломались, правда, санки у семьи Большой Марьи, женщины на счастье, как узналось в эти немногие дни, все же незлобливой, свойской по натуре; но их с деловитостью ребята моментально подцепили сзади на буксир к стойкам все-таки, хотя уже и потресканным изрядно, розвальням Кашиных и так тащили дальше – дружно-сообща. Любо-мило. Прелесть было это видеть. Только в радость. Только, значит, радуйся. Шли-то целые, живые все – друг за другом. Малых деточек везли…

Анна, как-то воспарив в душе на миг (потеряла над собой контроль,