дома будем, дома все-таки. Теперь сами все увидим… Значит, умелись они-то, изверги! Очистили…

– Мамка, тоже ты дрожишь?..

– Немножко так, роднуля. Не таю от вас. Я не таю. – И было Анне некогда вздохнуть.

«Что, свободные идем?! – сверлила каждого мысль, не только Анну. – Свершилось это, что ль?!» Даже больно, больно становилось в сердце от того, что лихорадочно-потерянно чувствовалось и думалось в эти скорые и долгие вместе с тем минуты. Радость распирала легкие.

Очень скоро войдя в свою деревню, все увидели разор повсеместный, пакостный. И в землянке Кашиных было то же самое: вероятно, тот разор – немецкие солдаты, полицаи и предатели-власовцы шаргали всюду тут и нарочно пакостили народу, которому они ни за что, но, тем не менее, с легкостью нанесли уже столько страшных увечий и вреда, исходя лишь из своих подогретых мерзко хулиганских побуждений.

Но и все-таки сказочный был этот день для возвращенцев, несмотря ни на что: великое дело было сделано – они наконец-то вернулись домой, Анна и другие матери привели домой своих ребят-цыплят!

А дома, известно, и стены, какие еще есть, помогают. По крайней мере, так казалось. Ведь веру в свободу, подумала Анна, они подсознательно, должно быть, связывали с верой в непокоренную Родину, с которой их хотели разлучить жестоко, разлучить обманом, вероломством, хитростью. Они увернулись от разлуки с нею, как смогли: страшась, но делая по-своему, наперекор насильнику.

Да, это было, видимо, сильно развитое в ней чувство родительского гнездышка, не более того, – чувство, необъяснимое ей самой, как ни пыталась она постичь его и так, и сяк, с какой стороны она не подходила к нему. Оно ведь тонуть ей не давало, держало, что называется, наверху и вело ее почти прямехонько сквозь все невзгоды; оно приказывало ей властно: сделай так, а не этак. Потому отчасти все-таки, если бы, конечно, и отпали, можно допустить, эти путы, связывающие ее по рукам и ногам, – ее несмышленыши, она в 41-м году опрометью не бежала бы за тридевять земель; лишь потому, что почему-то с твердостью и неистребимостью верила в его неприкосновенную святость, нерушимость до тех пор, пока была жива, пока обреталась, оборачивалась здесь, как могла, со своими малыми. Всеми.

Уже лучше, действительно, быть зарытой где угодно здесь, в этой земле немилостивой, чем где-то вдали от нее здравствовать и процветать, напихивать до упора свой живот куском, пускай отборным, подслащенным, но, должно быть, пресно вяжущим во рту хуже спело-черненькой черемуховой ягодки.

Точно опоминаясь и насыщаясь досыта живительным родным воздухом, стояли Кашины и Дуня, оглушенные свершившимся, у входа в землянку, куда вернулись; они стояли и после того, как счастливыми глазами проводили уходивших к себе, в самый центр Ромашино, три семьи таких же беглецов-попутчиков.

Высоко уже поднявшееся солнце грело по-весеннему, было светло, ясно под ним и охвачено тончайшим розоватым туманцем и то, что виднелось в нем вдали, бежало, чудилось, вперед, сюда, а все ближнее – назад, отсюда – словно бы все разворачивалось панорамой на глазах (можно было видеть запросто) – величественно, необыкновенно. Тишина такая царила кругом, что даже было слышно, как обломился сам по себе на яблони сухой сучок отмерший и, шелестя, воткнулся в убывающий снег потемнелый, сахаристый с виду, и как напреребой тонкие тяжелые капли, сбираясь, ронялись вниз с хрупких хрустальных сосулек, свисавших с обледенелой, но уже оттаивавшей иструхлявленной соломы, что прикрывала узенький вход в землянку. А об ноги терлась, мурлыча, Мурка. Потом она, вылизывая бока и белую грудку, сидела на старом корыте, кем-то выброшенном на улицу.

– Ну, вы только посмотрите, – воскликнула Анна от избытка чувств.

– Что?

– Ну, вороны на вишне сидят, не улетают прочь. Уже, значит, не боятся. Не боятся людей, как прежде.

– Они, мам, пугались не людей, – поправил ее Саша, – а солдат немецких. С карабинами. Потому как те брали и их на прицел.

– Естественно, – сказала Наташа, – кур-то и гусей всех передушили.

XIV

Но что, что такое там?! Не поверилось глазам своим, увидевшим то: по большаку, пролегавшему за огородами, примерно в полукилометре отсюда, пеше выдвигались в середину Ромашино группки каких-то вооруженных солдат в белых маскировочных халатах; некоторые даже скользили на лыжах, в сопровождении собачьих упряжек плоскодонных санитарных (как поздней узналось) лодочек, – рослые, широкоплечие, видать, и хорошо, тепло одетые (в полушубках) диковинно-необычные стрелки.

Застывшая на месте Анна встрепенулась:

– Матушки, никак опять немец прет?! Вот так втюхались! Причешет нас…

– Постой, Анна, – успокаивала сестру Дуня. – Погоди…

– Одна я тут виновата… Уж обрадовалась, о-о! – И Анна упала на снежный склон землянки и заплакала навзрыд, обливаясь горючими слезами, которые опять полились у нее почти рекой.

– Погоди, не может быть. Вон Федоскин вроде идет, – спросим у него.

Покуда Кашины занимались разглядываньем тех идущих по большаку фигурок, сзади почти незамечено подошел сюда тихий, принижавшийся за что-то перед народом все последнее время предпоследний колхозный председатель Федоскин, не выселенный почему-то никуда. Он был с топориком, который где-то, верно, подобрал. Ровным, давно упавшим голосом, поздоровался.

– Здравствуйте, Михаил Михайлович, – ответили ему.

– С возвращением вас!

– Благодарю.

– А я встретил сейчас Макаровых и Устинью Любезную с дочкой, они сказали, что вы тоже пришли. И дошел поздороваться, повидаться…

– Скажите, Михаил Михайлович, а что за войско там движется?

– Как?! Вы еще не знаете?! Могу вас поздравить: это наши.

– Наши?! Русские?!

– Вступили только что, в десять часов.

– О, как здорово! А мы, калики перехожие, уж больно затужили, подумали: каюк нам будет. Причешут нас за побег. Пропащее наше дело…

– А который сейчас-то час?

– Одиннадцатый.

– Ой, мамочка! – воскликнула Наташа с великим облегчением.

– Наконец все кончилось! Да, теперь мы совсем свободны. Совсем. Можно поверить в это. – И Анна вновь заплакала – уже от радости.

И солидарны с нею были Дуня, Наташа. Слезы заблестели даже на глазах у Веры. Только меньшая, Танечка, глядела на них с удивлением, хмурясь.

Еще постояли немного у землянки после этого.

– Итак, наши, значит, пришли… одновременно с нами?

– Вот то-то, выходит, – сказала с горячим воодушевлением, обращаясь ко всем, Дуня, – в тот момент, когда нас обстреляли, мы сами не подозревали, что, видимо, как раз переходили линию фронта и поэтому были обстреляны из передовой немецкой части, которая уже около Алешево держала оборону.

– Нет, меня, стреляного воробья, – сказал Саша баском весело, с искорками в глазах, – это сразу просветило, и я вон Антону тогда мигнул, что не зря, но вас, женщин, бесполезно б было убеждать. Сколько времени еще, пока сюда шли, все были в напряжении напрасно.

– Итак, значит, умелись?! – Анна