видела хорошо, что Федоскин не просто проведать пришел и присутственно порадоваться ее возвращению в такой счастливый день. – Ну, а мы-то сразу не домыслили всего, по-прежнему с оглядками еще лупили… О-ох!

Зато первыми, Макаровна, вернулись вы, – вроде б похвалил Федоскин, не льстя, а будто лишь завидуя хорошей доброй завистью, или запоздалым удивлением тоже удивляясь ей, тому, что она, столь хилая и, следовательно, неспособная пробиться через что-нибудь, все теперь преодолела и в сохранности привела домой своих ребят. – Это тоже не так мало, если не все, Макаровна. Не мне говорить тебе.

– А разве больше еще никто не вернулся?

– Нет, никто.

Права, стало быть, оказалась та молодоглазая старушечка-пророчица. Совесть народа.

– Вообчем, хоть и хлебом ни корми, но из дома не гони?

– Да, примерно так и было с нами. Потому мы побежали.

– Я-то понимаю…

– Ну а что же сталось, Михаил Михайлович, с теми-то деревенскими больными, оставленными здесь? Вы не знаете?

– Померли, разумеется. Надо хоронить. – Часто хлопая глазами, он говорил как-то автоматически, точно лишь какой бесчувственный регистратор событий. – Известно, не могли они никак выжить, если уже дышали еле-еле.

– Zwang wahrt nicht lang, – сказал, вспомнив прошлое, Антон.

– Ты что?

– Насилие долго не длится, – помню, говорил мне немецкий санитар.

– Простите, мы – все о других… С вами-то теперь что будет, Михаил Михайлович? – с проникновенностью спросила Анна, вглядываясь в его запрятанные глубоко глаза. Ведь, наверное, возьмут? Не помилуют? За сотрудничество-то…

– Что ж, – поражающе постыло и постыдно-покорно согласился с ней Федоскин, применив к ее неудовольствию то же словесное выражение, которое, как правило, лишь подкрепляло ее веру в свои душевные силы: – Чему быть, того не миновать. Уж так на моем роду, видать, написано. Это не ваш топор? – спросил он затем, поняв, что разговор не получался таким, чтобы его, человека, пожалели должным образом, и словно спохватившись также, что ненужное это все, – спросил, остановленный ее глядящими со святостью глазами, вроде построжавшими с тех пор, как он не видел или не замечал ее в позорно-гладкой оккупационной суматохе. Потому он прятал от нее глаза, был каким-то скукоженным. – Я поднял его.

– Нет, нет, не наш.

Вот ведь как бывает. Все наоборот. Человек предполагает, а бог располагает.

«Не хотел он, как весь народ, хлебнуть мук, так отныне будет нести в муках плату за это тяжелую, но справедливую, тем более, что он был когда-то партийным, убежденным и просвещенным, даже председательствовал, – подумалось Анне, когда тот уже уходил, ступая сапогами в непрочный, рушившийся снег. – И он сейчас именно ко мне приходил, чтобы заручиться, быть может, моим сочувствием к себе накануне своего полного краха. Вот как бывает».

И Анна впервые, пожалуй, ужаснулась тому, как они еще вынесли все это без урона, не уронив, главное, собственного достоинства и чести. Не всякий-то способен на подобное, показала сама жизнь.

Вечером уже гремела в деревне музыка, оттуда доносился веселый шум.

И это было уже и еще лишь только третье марта сорок третьего года.

Наизнанку выворотился самый смысл человеческого существования: не было всеобщего прогресса, просветления. Теперь Анна это видела. И уж сильней стучало сердце у нее, она его превосходно слышала – слухом все-таки не оплошала, несмотря ни на что.

И за что ж это людей так безумно наказывать в диком психопатстве прирожденном с помощью смертоносного оружия?

Но ведь как ни лютовали нелюди, сколько ни сидели они, безрассудно вцепившись в чужой, изрытый металлом, забронированной земле, – жизнь все-таки и здесь была, существовала, продолжалась, а добрая сила исподволь пересиливала злую, и вот своей же чередой наконец нахлынула сюда весна освобождения. И, казалось, это было так естественно, понятно, совершенно просто. Иначе и быть не могло. Никак. Народ чувство не обманывало. Бился он не зря.

Все опять вставало на свои места, несмотря на понесенные потери. Точно загадочно неутомимый Ванька-встанька.

Быть освобожденными для вернувшихся почти с того света – счастье ой какое, счастье, от которого можно с ума сойти тотчас, если к нему не готовиться и поверить в это сразу.

Но не в горячечном бреду, не в видении каком, наяву теперь по большаку шли и ехали свои, родные, рослые, широкоплечие бойцы, навьюченные, в белых полушубках, только что диковинно-невиданно широкими погонами на плечах увенчанные, еще в валенках, не успевшие сменить обувь соответственно погоде, по сезону; они вразбивку – главным образом пеше, а то на лыжах, с собачьими упряжками, на повозках и в автомашинах, с пулеметами, орудиями – шли и ехали через Ромашино – южнее, под Сычевку, Вязьму, куда, видно было, удвигался под напором вражий фронт, избирая и обратно столь знакомое Смоленское направление.

После зимнего поражения под Москвой гитлеровцы хвастливо назвали этот сильно укрепленный Ржевско-Вяземский выступ, удерживаемый ими более года в двухстах километрах от Москвы, трамплином для очередного прыжка на Москву, и отсюда всерьез грозили ей, столице.

Бойцы, завидев редких жителей, на минуточку приостанавливались даже и, что поразительно (местные уже отвыкли от такого уважительного отношения) – здоровались тепло, любезно и душевно заговаривали с ними, как друзья после разлуки; они, чудилось, этим будто награждали страдальцев за все дни их непомерно тяжелого затворничества, тревоги ежечасной. И женщины, и дети находили тотчас в лицах проходивших воинов знакомые и невозможно близкие черты. Так обреталась вера в плоть происходящего.

Да, открылось глазам все вокруг уничтоженное, искореженное, распятое, сметенное, изъявлено-изрытое вдрызг. Ни одной даже построечки целехонькой мало-мальски не было, не осталось ни кола и ни двора, ни курочки, ни зернышка. И сколько ж это нужно было восстанавливать, поднимать, убирать, отрывать и зарывать, вскапывать и вспахивать, строить наново? А где же силы взять такие все перенесшим жителям? Откуда? Во всем Ржеве, например, как оказалось, из пятидесяти тысяч жителей осталось после немецкого нашествия лишь около двухсот человек, да и то их, последних, загнали и заперли отступавшие немцы в один из соборов – для того, чтобы сжечь живьем. Помешали этому наши части, ворвавшись в город с юго-запада, через Пестриково и Быхову-слободу.

XV

В текущей жизни, как ни кинь, очень важно в первую очередь для себя самого все понять, постичь умом своим, сполна испытать ее норовистое порой течение – со ступеньками, или так называемой (спортсменами) лесенкой, и в нем-то никуда не отвернуть, не отсторониться ни на шаг, подобно действительно отчаянному взбиранию по лесенке, невзирая на то, что и может закружиться голова, или даже подступить тошнота, смотря по состоянию и здоровью.

Жизненные испытания и ценны-то тем, что закаливая натуру и настраивая на особый