Грегори в получении из рук Бузони рукописи и сообщил, что отныне станет «ценить его как композитора и пианиста», а с самим музыкантом с удовольствием продолжил поддерживать отношения, посещая его творческие вечера в Берлине, Цюрихе и Болонье. В годы Первой мировой друзьям предстояло встретиться в Швейцарии (Женеве и Цюрихе) в кругу дружественно настроенных пацифистов и гуманистов.

Еще через двадцать лет, обосновавшись в Лондоне и вспоминая свои прежние счастливые «встречи с людьми, городами, книгами», Стефан Цвейг напишет небольшой искренний очерк и о Бузони: «Я люблю Бузони за фортепьяно так, как ни одного из наших музыкантов. Одних творчество возбуждает, они ворочают глыбы и с грохотом выгребают звуки из белой каменоломни клавиш, и все тело их охвачено напряжением. Другие, наоборот, играя, улыбаются лживой улыбкой атлетов, которые с наигранной легкостью поднимают нагроможденные тяжести, показывая удивленной толпе, будто все это для них игра, сущий пустяк. Третьи застывают в гордыне или дрожат от возбуждения. Он же, Бузони, слушает. Он слушает свою собственную игру. Кажется, что бесконечная даль отделяет его руки, призрачно мелькающие внизу, в россыпях звуков, от запрокинутого лица, полного блаженной отрешенности, окаменевшего в сладостном ужасе перед безымянной красотой Горгоны-музыки»{245}.

* * *

Закончить это ностальгическое путешествие писателя по его воспоминаниям о Малере хочется отрывком из малоизвестной лирической оды «Дирижер», которую Цвейг написал до поездки в США, летом 1910 года. Произведение приурочено к пятидесятилетию Малера, но после внезапной смерти маэстро автор добавил к названию словосочетание «In Erinnerung an Gustav Mahler» («В память о Густаве Малере»). Так поэтическое произведение, написанное еще при жизни композитора, смогло обрести второй смысл – сначала стать сюрпризом ко дню его последнего юбилея, а затем данью памяти нам, всему человечеству, послесловием жизни и творчества неповторимого, одержимого музыкой, божественного Густава Малера.

Театр похож на золоченый улей:

Ячейки сот полны людьми,

И все жужжит, как раздраженный рой;

Потоки света заливают зал,

Народ теснится, ожиданья полон,

И мысли всех стремятся неотступно

Туда, к темнеющей стене: за нею

Сокрыты сны.

Внизу кипит котел;

Опаснейшая магия созвучий

В нем бродит; сотни разных голосов

Клокочут бурно, пенятся, бушуют;

Порой они мелодии обрывок

Выплескивают. Хрупкий, он дрожит

В пространстве зала и, как бы сломавшись,

Ныряет вновь в пучину голосов.

<…> Еще недавно разобщали нас

Судьба, случайность, тайные влеченья, —

Теперь мы все слились в единый вал

Трепещущего наслажденья. Мы

Забыли о себе: нас всех уносит

В своих волнах пролив бурлящих чувств.

Без воли, без дыханья, без сознанья

Сквозь нашу жизнь несемся мы, и нас

Захлестывают волны звуков.

Там

Высоко, над волнами, на крылах,

Подобный черной чайке, вьется кто-то,

Парит над бурей, мчит над возмущенной,

Живою, безымянною стихией

И бьется с ней. Ныряет вниз, как будто

Хватает жемчуга со дна, потом

Над дико хлещущим водоворотом,

Над музыкой взмывает, как дельфин.

<…>

Но кто волшебник тот? Одним движеньем

Разверз он сумрак занавеса плотный.

Завеса исчезает, прошуршав;

За ней встают виденья: небо, звезды,

Дыханье ветра и людей подобья.

Нет, нет, то люди! Ибо вот теперь

Он поднял руку, подал знак кому-то —

И у того тотчас полился голос

Из раны на растерзанной груди{246}.

Цвейг до конца жизни был благодарен великому дирижеру за его отношение к жизни, людям, музыке, к своей работе. Благодарен за лучший пример того, как человек должен стремиться совершенствоваться в профессии, работать до изнеможения и самоистязания с целью достижения непокоренных прежде вершин в искусстве. На пределе своих возможностей в литературе писателю помог научиться работать именно пример Малера. Об этом Цвейг прямо говорит в мемуарах, связывая свой перфекционизм, целеустремленность и одержимость с формулой успеха лучшего дирижера мира:

«Кому в Опере при Густаве Малере довелось познакомиться с его суровейшей в мельчайших деталях дисциплиной, а в филармонии – понять, что такое органичный сплав вдохновения с педантизмом, тот теперь редко бывает полностью удовлетворен театральной или музыкальной постановкой. Но вместе с тем мы научились быть строгими также и по отношению к самим себе во всех областях творчества; целью для нас было достижение верха совершенства, что будущим творцам искусства прививалось далеко не во всех городах мира».

Репутация

Как в политике одно меткое слово, одна острота часто воздействует решительнее целой демосфеновской речи, так и в литературе миниатюры зачастую живут дольше толстых романов.

Стефан Цвейг

«И вот я прожил десять лет в новом веке, повидал Индию, часть Америки и Африки; с новой, осознанной радостью вновь увидел я нашу Европу. Никогда не любил я так сильно наш Старый Свет, как в эти годы накануне первой мировой войны, никогда так не надеялся на единство Европы, никогда не верил в ее будущее так, как в ту пору, когда нам мерещилась заря новой эры. А на самом деле это было зарево уже приближающегося мирового пожара.

Великолепен был этот бодрый мир силы, стучавший в наши сердца со всех концов Европы. Но мы и не подозревали, что в нашем благополучии таилась опасность. Ветер гордой уверенности, шумевший тогда над Европой, нес и тучи. Возможно, подъем был слишком стремителен, государства и города усилились чересчур поспешно, а сила всегда искушает как людей, так и государства пустить ее в ход, а то и злоупотребить ею. Франция была богата. Но ей было мало этого, ей подавай еще новую колонию, хотя и в прежних не хватало людей; и вот Марокко чуть не стало поводом к войне. Италия зарилась на Киренаику, Австрия аннексировала Боснию. Сербия и Болгария стали достаточно сильны для борьбы с Турцией, а обделенная Германия уже занесла свою хищную лапу для яростного удара»{247}.

Цвейг до конца остается искренним перед читателями и своей собственной совестью, когда говорит, что вплоть до 1 августа 1914 года «не подозревал, что в нашем благополучии таилась опасность». О заблуждениях и иллюзиях, нежелании поверить в мотивы нападения Германии на Бельгию, «это казалось совершенно абсурдным», он писал не только в мемуарах, но и в своей, как он сам считал, главной книге «Воспоминания об Эмиле Верхарне»{248}.

В последний июльский день того незабываемого года австрийский новеллист пребывал в Остенде и преспокойно беседовал на веранде прибрежного кафе «с несколькими бельгийскими друзьями». Имелись в виду художники-иллюстраторы Джеймс Энсор (James Ensor,