поблекнуть. Марго и Элизабет – обе вышли замуж, но видеть их он не пожелал, ибо воспоминания о тех часах порой овладевали им с такой безудержной силой, что вся его дальнейшая жизнь казалась ему лишь видимостью, лишь сном, а единственно подлинным – эти воспоминания. Он стал одним из тех, для кого не существует ни любви, ни женщин. Он, кому выпало на долю в единое мгновение жизни любить и быть любимым, он, кто так полно изведал всю глубину чувств, не испытывал более желания искать то, что слишком рано само упало в его неокрепшие, податливые, несмелые еще руки. Он объездил много стран – один из тех невозмутимых, корректных британцев, коих молва нередко называет бесчувственными, потому что они так молчаливы, а взор их равнодушно скользит мимо женских лиц и женских улыбок. И никто не догадывается, что, быть может, они носят в душе картины, навеки приковавшие их внутренний взор, что память о былом горит в их крови, как неугасимая лампада перед ликом Мадонны…»{264}

* * *

«Летняя новелла» переносит читателя на берег озера Комо в Каденаббию, где в идиллической «благоухающей» тишине состоятельный пожилой господин, представляющий собой «нечто среднее между английским лордом и парижским щеголем», поделится с одним постояльцем придуманной «игрой». Психологической забавой, ролью таинственного влюбленного, исполненной в этом же самом отеле в отношении шестнадцатилетней девушки, которой он подкладывал в салфетку стола анонимные письма. «Мне доставляло своеобразное удовольствие описывать в своих посланиях чувства влюбленного юноши, изображать нарастание выдуманной страсти; это превратилось для меня в увлекательный спорт, – то же самое, вероятно, испытывают охотники, когда расставляют силки или заманивают дичь под выстрел»{265}.

«Дичью» он называет бедную шестнадцатилетнюю простушку, изнывающую «от желания поговорить с кем-нибудь, поделиться с кем-нибудь чрезмерной полнотой чувств», и довольно неожиданно для себя разжигает в ее сердце и в ее фантазиях надежду на настоящее женское счастье и истинную любовь. Но, не решаясь сделать последний шаг, ввергает и девушку, и себя в мучительное томление и страдание.

Невольный собеседник рассказчика (очевидно, сам писатель) делает суровый вывод, что для юной особы испытанное переживание окажется «самой яркой страницей ее воспоминаний», а для пожилого мужчины наказанием, чуть ли не проклятием. Благодаря своей игре старик лишится сна и покоя, со слезами на глазах будет надеяться еще на одно с ней свидание, снова и снова станет приезжать в этот отель, но… «судьба к нему окажется неумолимой».

Последняя, четвертая история, рассказанная в «Гувернантке», сюжет которой писатель почерпнул из газетной заметки, демонстрирует прозаическую сторону типичного буржуазного дома. Девочки-сестры двенадцати и тринадцати лет испытывают чувство любви и жалости к своей «бедной фройлейн», но вынуждены слышать от отца и матери ложь об истинных причинах происшедшего несчастья. Родители не считают нужным сообщить девочкам всю правду о самоубийстве гувернантки, и мать в буквальном смысле спасается бегством от разговора с ними: «Никто не разговаривает с детьми. Они сами тоже хранят молчание. Бледные, испуганные, они бродят из комнаты в комнату; встречаясь, смотрят друг на друга заплаканными глазами и не говорят ни слова. Они знают теперь всё. Они знают, что им лгали, что все люди могут быть дурными и подлыми. Родителей они больше не любят, они потеряли веру в них. Они знают, что никому нельзя доверять. Теперь вся чудовищная тяжесть жизни ляжет на их хрупкие плечи. Из веселого уюта детства они как будто упали в пропасть»{266}.

* * *

«Первые переживания» автор непременно хотел послать Зигмунду Фрейду, переписка с которым у него завязалась в мае 1908 года. Вернее, поначалу и не переписка вовсе, тем более не дружеские отношения, а скорее уважительный обмен мнениями двух увлеченных одним направлением психологии венцев.

Фрейд к тому моменту профессионально занимался врачебной медицинской практикой, изучением гипноза, психологией сновидений, толкованием снов и в конечном итоге сделал революционные открытия в области психоанализа. Цвейг исключительно как дилетант, любитель, но любитель, увлеченный психологией человеческих отношений, всегда много читал о гипнозе, астрологии, месмеризме, исследовал историю «исцеления духом» и даже написал на эту тему трилогию. Интересовался психологией детских комплексов, читал публикации Фрейда, и не только, и впоследствии стал переписываться и с ним, и с его дочерью Анной.

Вспоминая на пороге старости свои задушевные беседы с Фрейдом, Цвейг отнесет их к «величайшему интеллектуальному удовольствию своей жизни». Он станет одним из первых, кто поймет значимость его психоаналитических теорий и открытий, в многочисленных письмах друзьям и в мемуарах будет восхищаться его бескомпромиссностью и прямолинейностью. Назовет «фанатиком правды», «беспощадным провидцем», проницательным гением, «которому побоишься солгать».

К моменту выхода сборника «Первые переживания» Фрейд уже напишет и опубликует несколько исследований на тему детской психологии и детских проблем. В том числе «Одно детское воспоминание Леонардо да Винчи», «Анализ фобии пятилетнего мальчика», «О детских сексуальных теориях», «Семейный роман невротика». Получив сборник, он 7 декабря 1911 года напишет Цвейгу короткий ответ: «Многоуважаемый господин доктор! Огромное спасибо вам за присылку ваших изящных и психологически значительных детских историй. К сожалению, обширный читательский круг отсек меня – во всяком случае, на время – от книги, едва я успел прочесть первый рассказ. Но, быть может, вы и не станете сердиться, коль скоро вместо одного старого читателя вы завоевали столь много юных. С глубоким почтением, преданный вам Фрейд».

Нет сомнений, что венский врач внимательно прочитал «Первые переживания» и потом неоднократно перечитывал все новеллы своего собеседника. Ряд его новелл даже посчитал «художественными шедеврами», а их создателя – «творцом первой руки». В 1924 году Фрейд преподнес Цвейгу рукопись своей ранней лекции «Поэт и фантазия»{267}, которой писатель много лет дорожил и не расстался даже в годы изгнания, после того как навсегда покинул Австрию и Европу.

О чем же Фрейд говорит в этом малоизвестном докладе и почему именно этот текст был им подарен Стефану Цвейгу?

«Нас, непосвященных, всегда ужасно интересует, откуда берет свой материал эта странная личность поэт… и как ему удается захватить нас, взволновать так, что мы этого от себя и не ожидали. Наш интерес только разжигается тем обстоятельством, что поэт, будучи спрошен об этом, не в состоянии дать нам удовлетворительную справку, и ему вовсе не мешает наша ученость, а мы, сколь много бы ни ведали о принципах художественного отбора материала и основах поэтического творчества, поэтами, однако же, не становимся. <…>

Перейдем теперь от фантазии к поэту. Нельзя ли, в самом деле, попытаться сравнить поэта с “грезящим наяву”, а его создания – с грезами? Здесь сразу же напрашивается различие, а именно: поэтов, пользующихся готовыми сюжетами,