То была Полтавщина.

А по пути на Гомель начались, говорят, Брянские леса. Каждое дерево равномерно обложено снегом. Брянские леса были столь велики, что краешек их поезд объезжал около двух суток. Они, леса, не являлись природным богатством, либо, например, великой стройкой коммунизма, либо великой стройкой иной общественно-экономической формации. Брянские леса были велики – и никакое дальнейшее укрепление государства не могло заставить те леса врасти обратно во чугунную гулкую землю. Даже если собрать воедино все трудящиеся массы, вооружить их современной технологией, поставить во главе масс Вейсмана-Моргана-Бербанка-Лысенко и параличного академика-орденоносца Василия Робертовича Вильямса – все равно: в ближайший исторический период задача будет далека от полного разрешения. Возможно, что я ошибаюсь, но – обнадежен.

Беларусь.

Все остальное – исключая солнечную Среднюю Азию, гористый Кавказ, сравнительно недавно освобожденные прибалтийские республики со столицей в Рижском Бальзаме – было Россией.

Прощай, солнышко мое: по междугороднему не дозвонишься, по международному – накладно, а письма – требуют причины. Кто кого требует?

На белом «олдсмобиле» под малиновый «панк»?

Хорошо бы, да не при моем общественном и материальном положении.

Словом, я не смогу, да и те, кто похвалялись, будто могут, давно безвременно отошли от скоропостижной апоплексии.

Пришел пиздец всему казачеству.

– Сие есть политическая концепция?

– Граф, вы смешны, сие, напротив, не есть политическая концепция. Нам не о чем дискутировать: спокойно-бестревожно возвращайтесь во склепик, а я к себе под лестницу, в однокомнатную изолированную квартиру, встроенную на уровне бомбоубежища в фундамент восьмиэтажки – в пустыне Иудейской, на овечьих угодьях, некогда принадлежавших – да разве ж я знаю кому?

На верхних этажах живет и чудит обычный местный человек из простецов, а в изолированные однокомнатные фундаменталки согласно положению заселяют одиноких старичков и старушек, из нововзошедших. Рассчитано было, что смена жильцов окажется относительно скорой и регулярной, но, когда выкладки эти не нашли своего оправдания, стали иногда отдавать эти фундаменталки несемейным молодым – раз все равно надолго.

В этих квартирах все ничего, если не робеть часов заката – от пяти и до семи.

До пяти можно заниматься замедленным перебором старых текстов. С трех до пяти. С часу до трех можно делать неизвестно что, но не полезные занятия. Полезные занятия – это затолк в стиральную машину подгнивших простыней. Простыни подгнили, так как по окончании предыдущей стирки я очень долго держал их в тазу мокрыми. Хотя не позже, чем через три дня, следовало вынести их на крышу, где находятся бельевые веревки. Я-то вынес, но все веревки были заняты, а единственная незанятая была разрезана на кусочки длиной в двадцать-тридцать сантиметров. Развлекались. Я и удалил обратно грузный желтый таз. Даже если б я повесил тряпье, то все равно часть простынь подгнила бы: я не снимаю повешенное дня четыре, а за это время случился бы ураганный ветер, что срывает белье, расчленяя вялые прищепки, – срывает и бросает в кучи цемента, оставленные строителями три года тому назад на нашей крыше.

Та часть белья, что не попадает в цемент, несется по направлению к Мертвому морю. Но не долетает, оказывается на овечьих пастбищах ближайшей арабской деревеньки – безлиственной, стыдливой, в окружении голубых бугорков. Значит, сила ветра преувеличена высотою, скоростью пролета облаков, открытым пространством. А мне до этого наблюдения казалось, что прыгни я с крыши, то будет меня телепать-кувыркать, разносить-вздымать, покуда не шлепнет о дальний пригорок смесью кетчупа, сырого яйца и чего-то вроде этого пласта красноватой селедки с выпершими паутинными косточками. Селедка по имени «матиас» упала на пол и в пищу теперь не пригодна.

С одиннадцати утра до часу дня я вставал, умывался-одевался (чистил зубы пастой «Смайл», что подвергалась неоднократной рекламе Хашимитского королевского телевидения, вытирал задницу туалетной бумагой «Молетт» – устаю я от внимания к именам бытовых продуктов, но так надо: знамение времен), шел в бакалейную лавочку курляндского-эстляндского выходца, известного у нас в квартале под именем Лева-людоед. Выходец вознамерился продать мне по самовольно завышенным ценам субсидированные государством белый батон, пакет молока, стаканчик сметаны, сто граммов сыра, сто граммов масла, пачку сигарет «Нельсон».

С едва видимым ускорением он повторял названия приобретаемой мною чухни. Повторил – и выдавил чек из автоматической кассы: нам вашего не надо. Я чек изучил и, глядя на банки ананасного компота, стоящие на подпотолочной полке, спросил: «Третья цифра снизу – что?» Научись, выходец, моему короткому взреву на последнем слоге: так унтер из Курдистана вопрошал меня насчет ржавчины в затворе.

– Я дико извиняюсь, – ответил выходец. – Ты ж понимаешь, что я тебя не на…бываю. Местную гниду…, черного, а своего человека – я еще не настолько дешевый.

Вычеркнул, пересчитал, подвел итог – и назвал истинную цену белого батона, пакета молока, стаканчика сметаны, ста граммов сыра, ста граммов масла, пачки сигарет «Нельсон».

На завтрак я приготовил поджаренный в масле хлеб, сыр, чай, пять черных маслин. Маслины, чай, а также немногочисленную колбасу я беру в магазине валютного вида, расположенном в районе проживания национального меньшинства – преимущественно христианского вероисповедания. Разговор только по-английски, но мой персональный макаров с патроном в стволе стоит на запасном пути у копчика – так всем нам легче и понятней. Люблю добрососедские отношения, скляночки с русской и датской икрой, крабами датскими же, круглые картоночки с французскими плавлеными сырками. Выходит тот или иной президент из Елисейского дворца, кирнет «Наполеону» и сырком загрызет. Худо ли?

Есть часы от пяти до семи. К ним надо готовиться, их надо пройти, постоять, пробыть, не давая себе воли признаться – что это за часы. С четырех часов надо готовиться: одеревенеть, превратиться в сухое растеньице с полым стеблем, ни в коем случае не видеть измерителей времени – и тогда все пройдет. Нельзя звонить по телефону: никого из мало-мальски хороших людей дома не окажется, а напорешься на сукотину, которой в жизни не позвонил бы – если б не часы от пяти и до семи. Стыдно потом будет – после часов от пяти и до семи. Не звони, Витя, не звони, Витя. Книжечку почитай – у тебя их как грязи, две тысячи экземпляров. Главное, двигайся упорядоченно и системно. Из жандармерии тебя перевели? – Не скрою, перевели. Из армии тебя выгнали за душевную нестабильность? Выгнали. На пристойную работу тебя берут? Не берут. А делать ты что-нибудь можешь? Не можешь. А желаешь? Не желаешь. Так я и знал. Тогда пойдем дальше. А как ты себя чувствуешь? А хорошо. Само собой. А стишок новый хочешь продекламировать? Хочу. Так декламируй! Декламирую: от пяти и до семи – Вечер Смертныя Тоски. От тюрьмы да от сумы – голоски да лоскутки. А дальше? Будьте любезны: зарекался, а попал – не был загодя готов. Пузырями выпал пар тридцати моих годов. Замечательные стишки. Двадцати моих годов, тридцати моих годов, сорока моих годов. На десять лет в каждую сторону стишками себя обеспечил. А как насчет обязательности каждого слова в настоящем художественном произведении? А как насчет того, чтобы сходить на… Ну-у-у, за такой аргумент…