Психоз Лыкова нарастал. Он плохо спал, сделался раздражительным. В каждом прохожем ему мерещился боевик. Раз, перекусывая в огродке,[72]он вдруг с ужасом увидел прямо перед собой Млыну, переодетого под немца, в рыжем парике. Он недобро в упор смотрел на сыщика. Прикидывал, гад, как удобнее его пристрелить. А из угла косились двое подручных Пехура. Лыков осторожно полез за спину, нащупал рукоятку «Веблея», молниеносно вытянул его и одновременно взвел. Млына заметил это и тоже схватился за карман. Кто кого? Увидев дуло револьвера, отчаянный террорист вдруг закричал «Майн готт!» и полез под стол… В огродке поднялась суматоха, люди начали выбегать на улицу, причем первыми смылись «подручные».

Поняв, что обмишурился и напугал мирных обывателей, Алексей поспешил уйти. Вечером он рассказал эту историю Гриневецкому. Тот даже не улыбнулся.

— Алексей Николаевич, езжай-ка до дома! Свое дело ты сделал, а Пехура мы без тебя изловим. Так?

— Приказа еще нет.

— А ты так езжай, без приказа. Пока совсем не свихнулся…

— Не уеду! — упрямо сказал Лыков, хотя ему очень хотелось сбежать из Варшавы. — Получится, будто я боюсь этого Пехура!

— Ну и что? Я тоже его боюсь. И все боятся. Млына шутить не станет.

— Вот вы все и бойтесь, а я не хочу! — грозно заявил Алексей, но в душе его уже поселился липкий, противный и неотвязный страх. Вечером в комнате он попробовал сломать рубль — и не сумел. Дальше ехать некуда…

Но Гриневецкий не унялся. Утром он собрал у себя в кабинете Лыкова, Егора и капитана Бурундукова. И заявил:

— Алексей Николаевич! Я понимаю, что ты подкован и по-летнему, и на шипы. Вся грудь в орденах! Но выдали патент на твой отстрел. Предлагаю всем сейчас поразмыслить, в каком образе станет подбираться к тебе Ежи Пехур. Чтобы знать, кого опасаться.

— Я уже думал об этом, — заявил Бурундуков. — И вот что пришло мне на ум. В Варшаве пруд пруди наших офицеров. Для Алексея Николаевича человек в мундире — свой. Он не станет такого опасаться. На месте этого Млыны я бы переоделся офицером.

— Разумно, — согласился Эрнест Феликсович. — Очень даже разумно. Но еще больше в Варшаве евреев. Каждый третий! Их Лыков тоже не боится и легко подпустит на удар ножа.

— Вы оба полагаете, что Алексей Николаевич подсознательно обращает внимание только на поляков, — вступил в разговор Иванов. — Так?

— Они, пожалуй, правы, — ответил за приятелей Лыков. — Я сейчас порылся в своей башке и соглашусь. Да, я инстинктивно отслеживаю и оцениваю встречных панов. И всегда настороже, когда они проходят мимо. А офицера или еврея могу подпустить.

— Есть и поляки, которые кажутся вам безобидными.

— Это кто же? — удивился сыщик.

— Вспомните-ка. Уж неделя, как в город съезжаются окрестные помещики. Весенние работы закончились, теперь они лезут в Варшаву в больших количествах.

— Ах, эти!

Алексей действительно заметил, что город наводнили новые забавные персонажи. Они передвигались группами. Впереди солидный пан со шляхетскими усами, упитанный, в синей конфедератке и непременно в сапогах. За ним жена и выводок детей. Приезжие ходили из магазина в магазин, делали многочисленные покупки, а также заполонили все гостиницы и кавярни.

— Да, — кивнул Лыков, — такого пана с животом и обвислыми усами я тоже подпущу близко.

— И зонт в его руках выглядит не столь странно, как у офицера или жида.

— При чем тут зонт? — удивились остальные.

— К «легиону смерти» в камеру подсадили наушника. Поля ка. Ребята там неопытные, потому болтают обо всем.

— И что разболтали? — насторожился Лыков.

— Вчера Слон рассказал остальным, как убивали пристава Емельянова.

— Ну-ка, ну-ка! — вскричал Бурундуков. — Это Слон, что ли, зарезал Валерьяна? Я ему хобот узлом завяжу!

— Нет, он шел сзади, на подстраховке, — пояснил Егор. — А лицом к лицу был Ежи Пехур собственной персоной. Боевики побаивались пристава, и главарь решил сам… Он держал под мышкой парасоль.[73]И когда до Емельянова осталось два шага, выхватил спрятанный в парасоли стилет. Млына нанес всего один удар, но точно в сердце. Слон сказал, он учился этому в Неаполе, в каморре, у итальянских наемных убийц.

Все замолчали. Потом Эрнест Феликсович прокашлялся и подытожил:

— Ну, стало быть, так… Господину коллежскому асессору нужно быть особенно внимательным к офицерам, евреям и полякам с зонтами в руках. Никого не забыли?

— Да, — вздохнул Лыков. — Так и впрямь можно свихнуться.

Прошло еще два дня. Алексей руководил розыском. Он ездил по полицейским участкам, наведывался в тюрьму, встречался со следователем Черенковым и капитаном Сенаторовым. Заглянул и в жандармское управление, где его сразу же проводили к генералу… Каждое передвижение по Варшаве, каждая чашка кофе в кавярне могли стать для него последними… От постоянного напряжения Лыков одеревенел. Внутри поселился страх и не уходил. Раньше такого никогда не было. Конечно, он боялся и прежде: на войне, или в дагестанских горах, или когда его живьем засыпало в пещере… Но те страхи были недолгими и прошли без следа. А тут! Ужас внутри него все нарастал, он подавлял волю, не позволял ни о чем думать. Неужели надо уехать? Бежать с поля боя? Но вдруг после этого мужество уже не вернется? Люди всегда чувствовали в Алексее сильного человека. За ним любили прятаться нервические натуры, а он воспринимал это как свой долг перед обществом. И никогда не боялся зла, всегда смело атаковал его и всегда побеждал.

Что произошло? Каждый раз, когда коллежский асессор шел на штурм, его противники разлетались, как чурки. И не только от кулаков — они пасовали перед волей, перед спокойной, без тени рисовки, храбростью. А как Лыков пойдет на очередное задержание после бегства из Варшавы? Дезертир! Ведь от людей, что стоят за твоей спиной, ничего не скроешь. Соберутся они перед роковой дверью, а у главного прежде храбреца руки дрожат… Стыд-то какой! По ночам сыщик вспоминал Вареньку и детей, и сердце его разрывалось на части. Чтобы уцелеть и увидеть их, надо драпать. А чтобы остаться человеком, требуется исполнять свой долг. Даже перед лицом смерти.

Нечеловеческим усилием воли, почти опустошившим его, Алексей продолжал добросовестно служить. Застывшее лицо выдавало его состояние лишь ближнему кругу: Гриневецкому и Егору Иванову. Дикое напряжение счастливо разрешилось происшествием.

Некий Убыш, налетчик из Маримонта, ограбил закладную контору в Праге. Владельцу ее он проломил голову и унес ликвидационных листков[74]на сорок тысяч рублей. Среди варшавских уголовных Убыш слыл «отчаянным». Сыщики сработали четко, и уже к вечеру Гриневецкий знал укрытие налетчика. В свой предыдущий арест «отчаянный» ранил околоточного, и полицейские осторожничали. Алексею такие привычные головорезы были нипочем — это же не Ежи Пехур! Он спокойно вышиб дверь и шагнул внутрь. В душе надеясь, что Убыш окажет сопротивление и будет тогда на ком выместить накопившуюся злость. Так и вышло. Дуралей бросился на Лыкова с ножом… И вместо «Павяка» попал в больницу с переломанными ребрами и уехавшей вбок челюстью.