— Где наша хата? — вскрикнул он и тут же поник: — Тоже сгорела! Мам, нашего дома больше нет!

— Подожди, Прокоша, — Зинаида сжала его руку. — Не кричи громко. Дай отдышаться.

Ей хотелось присесть где-нибудь, отдохнуть. Ноги не держали, и все тело охватила неимоверная усталость, которую она не чувствовала во всю дорогу от хутора до этого поля. Такое она уже испытывала однажды — во время похорон Пелагеи.

Но чем ближе они подходили к околице, тем спокойнее становилось на душе. В овраге копошились люди. Там были вырыты землянки. К землянкам протоптаны тропинки. Двери некоторых землянок были распахнуты. Из труб, вставленных в песчаные холмики, уже схватившиеся за лето реденькой дерниной, виднелись закопченные трубы. Правее, на горке, торчали черные, казавшиеся неимоверно высокими трубы печей. Там Зинаида разглядела одну, с высоким плечом. Ее она знала. Там когда-то нянчилась с Пелагеиными детьми. Поила их из соски, укладывала спать. А выше, за садом, наполовину уцелевшим, виднелись две постройки. Значит, риги тоже уцелели. И над ними тоже курились голубые дымки. Когда спустились ниже, стал виден пруд. Там стучали топоры, часто, будто впереймы один другому били тугую, как колонна, древесину. Зинаида и Прокопий свернули туда. За обгоревшими ракитами виднелся край сруба. На углу сидел Петр Федорович и старательно зарубал торец бревна, при этом что-то говоря своим напарникам, деду Кире и Ивану Лукичу. Старики засмеялись. Но смеялись они над кем-то другим, возившимся внутри сруба.

— Дядь Петь! — послышался из глубины белого сруба возмущенный знакомый голос. — Уйду я из вашей бригады. Вот последний венец положим и уйду.

— А куда ж ты, Иванок, пойдешь? — засмеялся Иван Лукич, прихватывая углом топора бревно и подкатывая поближе. — Бригада-то у нас в Прудках всего одна.

— На войну уйду. Надоело мне тут с вами, стариками.

— А кто ж матери хату рубить будет? Мы, старики? Отнюдь. Плотницкая работа, Иванок, — дело молодецкое! Так что Прудки придется отстраивать не кому-то, а тебе. — И Иван Лукич смачно всадил свой добела натруженный топор в негожий обрезок бревна, валявшийся около.

Иванок поднял на леса торец короткого венца, который он ладил, чтобы положить от угла к оконному проему, ловко толкнул его вверх. Петр Федорович поймал его топором и, как багром, потянул к себе, перекатил и ладно положил на место.

— Мужики! А Иванок у нас мастер что надо! Гляди, как ловко потемок рубит! И не сколол нигде, и верзеек не наделал! — И Петр Федорович, улыбаясь, стукнул обухом по бревну. — Киря, настилай мох, да погуще, поровнее. Лишнее потом топориком обрубим. Так что, парень, быть тебе мастером по плотницкому делу. А что? Работа прибыльная. Девки опять же любить будут. Старики — уважать. Что еще мужику в деревне надо?

Иванок выглянул из-за гладко выструганного дверного косяка, улыбнулся, сияя отколотым зубом, и громко, радостно закричал, так что старики чуть не попадали со сруба:

— Дядь Петь! Зинка пришла!

Жили прудковцы в четырех уцелевших хатах, двух овинах и землянках, вырытых в склоне оврага. Дома в середине деревни уцелели только потому, что в них размещался штаб и казармы немецких артиллеристов. Все остальное сожгли.

Вечером Зинаида сидела у железной печи, вырубленной из немецкой бочки, слушала рассказ родителей о том, как они перебедовали тут лето и осень. Как принялись было отстраиваться. Как снова пришли немцы, батарея тяжелых гаубиц. Орудия стояли в лощине за деревней. Там немцы отрыли для них окопы, замаскировали. Батарея почти каждый день вела огонь в сторону Варшавского шоссе. Снаряды и провиант возили из Андреенок. Чтобы доставить снаряды к орудиям, через лощину вымостили лежневку.

— Вот и замостили они себе дорогу нашими иструбами, — вздохнул Петр Федорович. — Все лето день и ночь на углах сидели. Торопились. К зиме народ в тепло переселить. — Он с шипением дотянул сырой кончик самокрутки, кинул его в сияющую клубящимся пламенем щель железной дверочки, вздохнул: — Все прахом пошло. Все наши труды. Обрезали углы и — в болото. Так наши хаты теперь там и лежат.

— Ничего, тятя, — положила на отцовское плечо свою голову Зинаида. — Ничего. Все устроится. Зиму бы перезимовать, а там…

Младшая всегда была строже Пелагеи. Та, бывало, и поцелует ни с того ни с сего, и обнимет под настроение, и слово ласковое скажет. То-то над ней никогда ни тучки не клубилось, ни облачка. Война, ведьма, все спутала. И теперь Петр Федорович прижал теплой шершавой ладонью ее голову и почувствовал, что слезы жалости клокочут в горле. Но сдержался, пересилил свою минутную слабость, сказал:

— Перезимуем и эту зиму. Картохи мы выкопали и в ямке сразу, под горкой, схоронили. Сверху старыми головешками завалили. Пускай там до весны полежат. А на еду тут прикопали, прямо в овинах. Прокормимся. Скотину, правда, они не тронули. Офицер у них тут строгий был. Коровы все целы. — И снова погладил голову дочери, младшей своей, единственной оставшейся на свете. — И как ты осмелилась пойти своего курсанта искать? Девочка-то, говоришь, на него похожа?

— Вылитая, тятя.

Мать слушала их разговор и утирала косяком платка глаза. Всхлипывала:

— Палашенька, детонька ж моя… — И крестилась на лампадку, теплым светлячком мерцающую в углу, убранном расшитыми ручниками.

— Вот так и живем, дочушка. А ты ж надолго ль?

— Денечка два поживу, — улыбнулась она.

— А пистолет у тебя откуда?

— В лесу самолет сбитый лежит. Немецкий. Прокоша нашел возле убитого летчика.

— Осторожней с ним, с пистолетом-то. Артиллеристы ушли, а жандармы иногда появляются. Передовая тут недалеко. То лес прочесывают, то по дорогам на моциклетах летают туда-сюда. Прокоп-то подрос. На мамку похож.

— Он, тятя, на тебя похож.

— Ну а вы ж — чьи? Мои и есть. Вон, погляди, глаза-то у всех — бороницынские!

— А ты, тятя, все еще в старостах числишься?

— В старостах. И не только числюсь. Служить тоже приходится. Поначалу-то нас по особой статье числили. Партизаны, мол. А я им: в лесу хоронились, потому как казаки бесчинствовали. Ногами потопотали, но потом успокоились и вроде поверили. О хуторе, слава богу, они так и не прознали. Когда артиллерийская часть здесь стояла, нам даже легче стало. При них полицаи из Андреенок перестали ездить. Так что некому здесь было нюхать. По краю леса окопов понарыли. Там у них охранение располагалось. Пулеметы. Так что леса они не боялись. Орудия то куда-то увезут, то назад приволокут. По нашим хатам они легко перетаскивали их через лощину.

— А если снова вернутся?

— Пускай вертаются. Мы ту гать не трогали. Лежат там наши венцы, гниют. Да они теперь негожие. Разве что на дрова. Порезали они их. Как им надо было, так и порезали. Ты нам с матерью лучше про внучку расскажи. — И Петр Федорович улыбался и то гладил голову дочери, то трогал за ноги спящего старшего внука. — Не переводится наша порода на земле. Вот пройдет все это, закончится бойня, и снова жизнь успокоится. Наладится жизнь. Отстроимся. Главное, что? Главное, дочушка, фундаменты целы. А на них стены поднять — дело недолгое. В день по венцу — вот тебе за две недели и хата. А там мужики вернутся, тоже за топоры возьмутся. Отстроимся. Еще как отстроимся. Еще засияют Прудки новыми стенами и крышами.