Лютер не только благополучно освободился от мук захвата, теперь он был способен направлять тот самый фокус внимания на осознанные действия. Проблема, мучившая его более десяти лет, – эффективность добрых дел, – стала основой для его отторжения от католической церкви с ее обрядами и практиками, которые Лютер считал злоупотреблением властью. Понимание того, с чем он сражался целое десятилетие, не только рассеяло его искушение, но и привело к открытию, которое изменило мир, породив Реформацию и раскол между протестантами и католиками.

В романе «Зримая тьма», ставшем почти легендарным, Уильям Стайрон рассказал о том моменте, когда он решил лишить себя жизни: «Я чувствовал, как дико стучит у меня сердце, как у человека, стоящего перед расстрельной командой. Я знал, что принял необратимое решение».

Стайрон трезво готовился к своему уходу: он уничтожил дневник, посетил нотариуса и составил окончательный вариант завещания; попробовал написать прощальную записку и не преуспел в этом («измученный лепет, жалкие извинения и своекорыстные объяснения»). Он словно наблюдал за своими действиями с непреодолимой дистанции.

Он не пытался объяснить свою депрессию. «Мне было шестьдесят, когда болезнь нанесла первый удар, в “однополярной” форме, которая вела прямо вниз. Мне никогда не узнать, что “вызвало” у меня депрессию, как никто не может узнать этого о себе». Вместо поиска причины, Стайрон предлагает целое воинство причин: он недавно бросил пить; у него стал настолько неспокойный сон, что он чувствовал себя пожизненно приговоренным к бессоннице; он переживал, что ему уже шестьдесят – «переступил порог смертности»; – и он испытывал беспрецедентные трудности с творчеством.

«Стайрон бросил пить, как он сам писал, потому что алкоголь больше не был его другом. И тогда он погрузился в своего рода изоляцию, что естественно, но не вышел из нее, – вспоминала этот период Роуз Стайрон, жена писателя. – Мне стало ясно, что вся его жизнерадостность и способность писать, и писать, и писать, целыми днями, внезапно исчезли. Он никогда раньше не пил, когда писал, только вечером, после всего. Это позволяло ему расслабиться и обдумать все, что он будет делать на следующий день. Теперь он не мог».

Писатель тонко осознавал себя и окружающий мир. Это и была та сила, которая скрывалась за его изящными сочинениями. «Ненависть к самому себе была составной частью обоих приступов депрессии, – вспоминала Роуз. – Он пережил их в 1985 и 2000 годах. (Стайрон умер от пневмонии в 2006 году, после второго приступа депрессии.) Он был исключительно чувствительным к любому дуновению ветра и фазам луны, во многих смыслах. На него оказывало впечатление все, что он воспринимал как критику или пренебрежение… Каждый большой писатель получает хорошие и плохие отзывы. Он делал вид, что никогда не читал плохих отзывов, но это было неправдой. Он принимал их близко к сердцу и раздражался».

Стайрон рассказывал о своих переживаниях на этот счет в мемуарах: «Среди многих ужасных проявлений этой болезни, физической и психологической, чувство ненависти к себе – или, выражаясь не так категорично, недостаток самоуважения – один из самых распространенных симптомов. По мере развития заболевания я все сильнее страдал от общего ощущения никчемности».

В 2000 году, после «абсолютного излечения от депрессии», по словам Роуз, ощущение вернулось: как удар стенобитной машины, разрушивший пятнадцатилетнюю свободу от болезни. Стайрон снова погрузился в депрессию.

«Примечательно, что он сказал: самая худшая вещь, которая с ним случилась, – это потеря продуктивности и превращение в ничто, – свидетельствовала дочь Стайрона Сюзанна после посещения отца в госпитале в то время. – Он не писал романов 20 лет, не выполнял работу, которую должен был выполнять. Я понимала, как ему было больно. Было бесполезно уверять его в том, что он написал три шедевра – больше, чем смог бы любой другой человек. Это его не успокаивало, хотя я пыталась». Сюзанна вспоминала, как отец говорил ее сестре Полли, что, кроме больших романов, существовало еще много менее серьезных вещей, которые он хотел написать. Теперь все эти вещи, «как мелкие твари, повернулись к нему спиной, и ушли прочь».

Так было и с Дэвидом Фостером Уоллесом, и с Эрнестом Хемингуэем. Подобные мысли неизбежно появлялись в результате накопления опыта и инициировались в течение всей жизни. «Депрессия, когда она, в конце концов, пришла, не была для меня незнакомкой, и даже не была полностью незваной гостьей, – писал Стайрон в романе «Зримая тьма». – Она скреблась ко мне в дверь многие годы».

Отец Стайрона, с которым они были близки, страдал от депрессии всю жизнь и попал в больницу после эмоционального шока. Как понял Стайрон, уже став взрослым, даже в этом они с отцом были очень похожи. По словам Стайрона, событие, оказавшее на него самое сильное влияние – одно из тех, что отбрасывают тень на всю жизнь, – это смерть матери от рака. Тогда ему было тринадцать лет.

Погруженный в депрессию, Стайрон понял, что со свистом мчится к пропасти, но он пока еще мог сам принимать решения. Как-то морозной ночью он обнаружил, что ходит вокруг своего дома, тепло одетый и возбужденный. Роуз спала наверху, и он решил устроиться в гостиной у камина, чтобы посмотреть запись фильма «Бостонцы». Там играла молодая актриса, которая исполняла небольшую роль в постановке авангардного театра, с которым сотрудничал Стайрон.

В одной из сцен фильма, герой входит в вестибюль консерватории, и «за стенами звучит контральто невидимой певицы». Звучали «летящие аккорды “Рапсодии для альта” Брамса, и сильный голос женщины нараспев произносил стихи из поэмы Гете на эту музыку, – пишет Стайрон. – Жалоба странника на одиночество и молитва о возвращении в мир живых». Музыка, словно стрела, пронзила плотный туман, в который Стайрон был погружен много месяцев. «В вихре воспоминаний я думал обо всех радостях, которые видел этот дом: дети, врывающиеся в комнаты, праздники, любовь и работа, честно заработанный сон, разговоры и веселая сутолока, целая череда кошек, собак и птичек».

Но еще быстрее, чем воспоминания, у Стайрона появилась вспышка узнавания, на самой грани сознания. «Рапсодия Брамса – это то, что обычно напевала мама Уильяма, – рассказывала Роуз. – У него были нежные, но непростые отношения с матерью, потому что она заболела сразу после его рождения… Я поняла, после того как мы прожили с ним все эти годы, пятьдесят три года, что он всегда предчувствовал смерть матери, и это предчувствие превратилась в страх за всех нас, за его жену и детей. Он боялся, что мы все будем страдать и умрем. Это составляло значительную часть его вечного пессимизма по отношению к тем, кого он любил. Уильям страшно пугался, если я приходила домой на полчаса позже. Он представлял самое худшее, потому что всегда думал о том, что его мать умирает. Она умерла, когда ему исполнилось тринадцать. Уильям пережил невероятный эмоциональный удар, и самые счастливые моменты, которые он запомнил, были о матери, играющей на фортепиано и поющей… Я могу представить, что он почувствовал, когда услышал “Рапсодию для альта”, когда увидел молодую актрису в фильме “Бостонцы”. Его внезапно переполнили совершенно иные эмоции, потому что он выжил и мы все выжили. Возможно, он подумал, что, убив себя, причинит непереносимую боль всем нам, кого он любит и кем дорожит… что он не может поступить так с нами и что, когда его мать покинула своих близких, отец сильно скорбел. Вины матери в ее смерти не было – а его вина будет лежать на нем, и он чувствовал, что не может сделать это».