Гверрна была радушной хозяйкой. Но она мне сразу не понравилась из-за своей мерзкой привычки щипать меня за мягкие места при каждом удобном случае. И еще из-за своего противного смеха. Он живо напомнил мне хохот шлюх на отцовских гулянках, а это было далеко не лучшее воспоминание моего детства.

На мое счастье, почти все время Гверрна проводила с ван Бьером, коему в основном и доставались ее щипки и хохот. Я же присоединялся к ним лишь когда они, пьяные, довольные и запорошенные сеном, возвращались в дом перекусить. А спустя пару дней, когда я понял, что мне не запрещено искать на кухне еду самому, у меня отпала всякая нужда встречаться с этими «голубками». Чему я был только рад, ибо к вечеру они уже лыка не вязали и вели себя отвратительнее некуда.

Детей у Гверрны не было – сказалась, видимо, бурная походная молодость. Так что все это время я общался лишь с самим собой. Ну и еще с грустноглазой Мучкой, которую мне доверили пасти и загонять по вечерам в стойло. Тогда, когда любовники или покидали сеновал, или засыпали прямо там и больше не пугали бедную кобылку своими криками.

Книг, что могли бы скрасить мой досуг, здесь было подавно не сыскать. Читать же мудреную Книгу Силы было немногим интереснее, чем таращиться на обшарпанную стену сеновала. Разве что картинки в ней еще представляли для меня какой-то интерес. Но и он угас после того, как я изучил каждую из них по многу раз.

Единственное, с чем мне не наскучило возиться, так это с кригарийским оружием. Завидев однажды, как я, разложив во дворе весь его арсенал, тщательно его изучаю, Баррелий шаткой походкой вышел из сеновала и, кажется, хотел меня отругать. Однако передумал и, махнув рукой, вернулся на сеновал, дав понять, что не имеет ничего против моего занятия. А я, приглядывая за Мучкой, успел вдоволь наиграться с его мечами, порубив ими немало кустов и еловых веток.

Лишь лук да арбалет оказались мне не по силам. Что неудивительно – со стрелковым оружием дворцовых гвардейцев я тоже не мог совладать. А те луки и арбалеты, из которых отец учил меня стрелять, были слабенькими – такими, что натянуть на них тетиву мог даже ребенок.

В первое же утро, когда упившиеся вечером вдрызг любовники еще храпели, я вышел к мельничной плотине и, стиснув зубы, вылил на себя два ведра воды. И потом делал так ежедневно, чувствуя себя при этом настоящим героем. А еще – опять же без напоминания, – снова начал носить с собой везде палаш, который монах мне однажды вручил. Зачем? Ну, должен ведь был кто-то из нас двоих оставаться начеку, раз кригариец решил наплевать на осторожность и ударился во все тяжкие.

Баррелий, надо заметить, тоже купался в пруду, каким бы разбитым и больным он себя ни чувствовал. Возможно, он пил бы меньше, найдись для него у вдовы какая-нибудь работенка. Но, на счастье обоих, жатва на каменистых вейсарских полях еще не началась и до мукомольной страды было далеко. Вот Гверрна, подобно ван Бьеру, и позволила себе небольшой отдых.

Конечно, я не мог прожить целую неделю, ведя беседы с одной только лошадью. Когда Баррелий был не слишком пьян и возле него не крутилась хозяйка, я пытался говорить с ним. Задавал вопросы о том, что нас ждет в ближайшем будущем. Вот только собеседник из кригарийца в эти короткие затишья все равно был никакой.

– Почему ты не боишься, что нас здесь найдут? – спрашивал я его, сидящего на пороге, дышащего перегаром и меланхолично взирающего на реку. – Мы же всего в трех днях пути от Кернфорта! А ты не только валяешься пьяным, но еще и рискуешь жизнью Гверрны. Вряд ли наши враги ее пощадят, если до нас доберутся.

– Не если, а когда, – поправил меня ван Бьер усталым голосом. – Когда они сюда придут, ты хотел сказать, парень. Или спросить? Что ж, полагаю, это случится довольно скоро. Но не завтра. И не послезавтра. И не после-после… Ик! Закопай меня Гном! Эти твари, конечно, своего не упустят. Но они не такие быстрые, какими ты их считаешь.

– Кто – «они»? Курсоры? Вездесущие? Кого именно ты ждешь?

– И почему это вдруг я валяюсь пьяным? Ты что, ослеп – я не валяюсь, а сижу и наблюдаю за округой… – Он пропустил мой последний вопрос мимо ушей, поскольку начал клевать носом. – Делаю твою работу, между прочим! А затем пойду и еще выпью. Почему нет? Если это последняя выпивка в моей жизни, я должен погулять на славу! И никаких возражений! Эх, налей мне чарку полную, красавица Мари! А после юбку длинную повыше задери! Ну а под юбкой у Мари… Под юбкой у Мари… Хр-р-р!..

И Баррелий, уронив голову на грудь, захрапел прямо на пороге приютившего нас, гостеприимного дома…

Так прошло семь дней. И когда я подумал, что мне предстоит еще одну неделю пасти Мучку и страдать от скуки, рубя окрестные кусты, неожиданно все изменилось.

Наутро восьмого дня, когда хозяйка и кригариец продрали глаза и сели завтракать, на мельницу наведался еще один гость. Им оказался кузен Гверрны, пекарь Майс. Он жил в Фирбуре, куда вчера вечером дошли последние новости из столицы.

Эти новости Майс и привез на мельницу, поскольку желал, чтобы кузина тоже поскорее их узнала. Опухший с похмелья, как и хозяйка, ее приятель ничуть не удивил раннего гостя. Видимо, застать тут подобных проходимцев было в порядке вещей.

Новости откровенно не утешали.

Как и ожидалось, прискакавшая из Балифорта кавалерия навела в Кернфорте порядок. И изгнала тех хойделандеров, у кого не хватило ума сбежать самим накануне ее появления. К несчастью, подмога все-таки запоздала. Лишь один банк продержался до ее прибытия – семьи Марготти. А замок Базелей, также, как замки Кляйнов и Штейрхоффов, был взят штурмом и разграблен спустя сутки после нашего бегства из города.

В чьи карманы перетекла большая часть награбленного золота – островитян или прячущихся за их спинами курсоров, – в новостях, естественно, не говорилось. Что, впрочем, сейчас было неважно. Гораздо важнее было то, кто стал главной жертвой этого крупнейшего ограбления за всю историю Оринлэнда.

Почти вся эфимская знать, включая самого тетрарха Вальтара Третьего, хранила свои капиталы в банках Кляйнов и Базелей. Тогда как король Промонтории Григориус Солнечный и его окружение пользовались услугами банка Марготти и не понесли никаких убытков. Более того, отныне Промонтория еще больше укрепила в Оринлэнде свои позиции, грозя нарушить существующий паритет, обойти Эфим на политической арене и начать диктовать ему свои условия.

Было ли так задумано изначально или нет, но Вальтар Третий не счел такое положение дел случайным совпадением. Угроза общего разорения быстро сплотила извечно грызущуюся между собой, эфимскую знать и тетрарха. И они немедля раструбили на весь мир о том, что король Григориус повинен в нападении на Кернфорт, сделав это руками островных наемников. И что Эфим расценивает сей поступок как прямое объявление войны. Со всеми вытекающими отсюда последствиями. А начнет Вальтар Третий войну с захвата Вейсарии. И сделает ее еще одной областью Эфима, отплатив Солнечному той же монетой. Или, вернее, не отплатив, а забрав у него то, что он забрал у тетрарха и его подданных.

Владыка Промонтории, чьими оправданиями Вальтар просто подтерся, отреагировал на брошенный ему вызов с типичной южной горячностью. И заявил, что не позволит огульно и безнаказанно обвинять себя в том, чего он не совершал. И раз Эфим желает воевать – что ж, значит, быть войне! Вопрос лишь в том, хватит ли у ограбленного Эфима на нее золота? Потому что у него – Григориуса Солнечного, – в золоте пока недостатка нет. И он не постоит за ценой, чтобы дать клеветнику Вальтару отпор, который станет величайшим позором Эфима за всю его историю.