подчеркнуто красным карандашом. Вага наспех просмотрел объявления:

— Надежда Сергеевна заботится о нашем облике… — поднялся по широким ступеням — …и просит подготовиться!

Оставил в гардеробной пальто и шляпу — товарищ Шевров ввел новый обычай: самообслуживание в раздевалке, у каждого свой постоянный номерок. И в узком, на одну дверку, шкафчике — лабораторный халат. Халат был ослепительной, неприкосновенной белизны, топорщился. Вага сказал вахтерше, наклонясь через перила:

— Да что  о н и  крахмалят халаты, что ли? Терпеть не могу необжитых вещей. Торчит, точно кровельное железо!

Понемногу он входил в привычную колею, и голос становился требовательным. Расправляя на ходу халат, миновал лабораторию актина, бывшее свое детище, доверенное ныне другому вирусологу — Надежде Сергеевне Кирилловой.

Еще в минувшем году Вага занялся изучением биологического действия радиации, создал новую лабораторию, которую сам величал Главной, а Серафим Серафимович Шевров справедливо именовал незваным гостем.

Впрочем, незваному гостю предсказывали уже великую будущность, поговаривали об организации на базе ее самостоятельного исследовательского института.

Перед отъездом Богдана Протасовича подопытным животным, предварительно подготовленным по методу, разработанному лабораторией, была задана летальная, или попросту смертельная, доза облучения. Животные выжили. Тогда облучение повторили; подопытные перенесли испытание легче, период угнетенного состояния сократился, имел менее выраженный характер. Провели третий опыт, значительно повысив дозу. Все подопытные выжили. Две матери принесли потомство.

Вага медленно двигался по коридору, словно заново проходил целую жизнь.

Откуда-то донеслось пение, едва слышное пение. Вага прислушался. Неужели в его отсутствие установили в коридоре репродуктор?

Но пение доносилось из лаборатории, из Главной лаборатории!

Вага распахнул дверь — младший научный сотрудник Василь Корж стоял у окна и вместо того, чтобы наблюдать за белыми крысами, смотрел на солнце и пел.

— Вы что, в оперный театр готовитесь?

— Простите, профессор, — очнулся Корж, — это я просто так. Для себя. С детства не переношу крыс. Неприятно оставаться с ними наедине.

— А крысы?

— Что?

— Они как относятся?

— Ничего. Привыкают.

— Тогда пойте. Только про себя. Не нарушая условий опыта.

Вага продвигался вдоль столов, осматривая животных, изучая данные анализов. Внезапно он прекратил осмотр:

— Мне не нравится их состояние.

— И мне. Я не спал всю ночь.

Вага вернулся к первому столу.

— Забейте эту. Этих двух. И эту. И еще… — он миновал клетки, в которых помещались матери с приплодом, — пожалуй, достаточно. Значит, номера третий, Двадцать восьмой, двадцать девятый. Запишите в журнал: проверить белки сыворотки. Проверьте на электрофорез…

В коридоре Богдан Протасович столкнулся с Шевровым. Серафима Серафимовича озадачило нежданное появление Ваги и, видимо, обидело: не зашел к нему, не позвонил, не сообщил, бродит по коридорам.

— С корабля на бал, Богдан Протасович!

— Верней, с пирушки на пирушку. Имею в виду объявление молодых.

Шевров недоуменно поглядывал на Богдана Протасовича.

— С одного симпозиума на другой, — ухмыльнулся Вага.

— Ах да, это вы в древнегреческом смысле!

— Вот именно, в древнегреческом.

— А мы вас в понедельник ждали. Не останавливались в Москве?

— Нет, не остановился.

— А надо бы. Мы надеялись — заглянете. Побеспокоитесь. Как раз время побывать.

— Не побывал, Серафим Серафимович.

— Напрасно. За нас никто слово не скажет. Каждый сам своему счастью кузнец.

— Работы по горло. Не до счастья, Серафим Серафимович.

— Работа условий требует, Богдан Протасович. Добиваться надо. А кто добиваться станет? Сейчас самый раз. Ну, да, разумеется, ваше дело. Вам видней. Созывать нас будете?

— Как всегда, Серафим Серафимович.

— Сейчас извещу товарищей.

Они разошлись, не очень довольные друг другом.

Ежедневно в один и тот же час в кабинете Ваги собирались заведующие и старшие научные сотрудники; располагались по краям большого стола, Богдан Протасович в центре, как за патриархальной трапезой. Широкое, на всю стену окно выходило на юго-запад, от зорьки до зорьки наполнялось ярким светом, и в солнечные дни приходилось опускать шторы. Бескрайний разлив реки виднелся до горизонта — кабинет Ваги, по уверению Василя Коржа, походил на капитанскую рубку. Образцовый порядок, все вычищено, вылощено, надраено — старание невидимых заботливых рук.

И первые весенние цветы на столе.

Впрочем, все знали, что цветы удержатся недолго, стол завалят снимки, графики, диаграммы, книги…

По заведенному обычаю каждый докладывал о работе своего участка, и хотя все подчинялось должным нормативам, выполнялось с необходимой, скрупулезной четкостью, следуя графику, — в этой естественной организованности не было и тени диктата. Совещания носили характер дружеского собеседования равных, каждого выслушивали с подобающим вниманием, решение принималось в соответствии со значением и сущностью сказанного.

Подобный порядок был установлен Богданом Протасовичем и определял направление всей работы и взаимоотношения сотрудников.

Серафим Серафимович Шевров также ввел некоторые правила внутреннего распорядка. Человек собранный, устремленный, он не терпел никаких препятствий на ясной, прямой дороге. Малейшее отклонение — и прежде всего лирическая разбросанность самого Ваги — возмущало его.

Серафим Серафимович постоянно приводил все к одному знаменателю, подтягивал, форсировал, направлял. Ввел дополнительные дежурства для наблюдения за ходом опытов в неурочное время и выходные дни на общественных началах; прикрепил младших научных сотрудников к старшим, а старших к руководителям лабораторий, чтобы на каждом лежала ответственность за рост и продвижение.

С профессором Вагой они не поладили в первый же день совместной работы. Шевров отличался большей собранностью, уверенностью, организованностью, выше стоял на административной лестнице. Но у Ваги было имя, хотя он все еще обитал в области незавершенных исканий.

Солнце поднялось над рекой, зажгло убегающие по стрежню последние льдины, ворвалось в кабинет. В солнечном свете — голубая обложка — Вага не помнил, как попала книга поэта на рабочий стол, в ряд электрограмм и рентгенпленок.

Кириллова рассказывала о практике применения катафореза. Лаборатория разработала новую методику: биофильтры, расположенные на пути движущихся частиц.

Докладывая, Надежда Сергеевна то и дело поглядывала на Вагу.

Тени облаков скользят по ветвям старого кедра; невидимая птица шумно взмахнула крылом, ветка колыхнулась и застыла…

…Якби помножити любов усіх людей,

ту, що була, що є й що потім буде,

то буде ніч… Моя любов, як день,

Не знають ще чуття такого люди…

Надежда Сергеевна продолжала рассказ о катафорезе.

Серафим Серафимович Шевров равнодушным, регистрирующим взглядом окидывал собравшихся, Кириллову, Вагу. Впрочем, это скорее было не равнодушием, а выжиданием, отвлеченностью человека, занятого своими соображениями.

Задетая крылом ветка маячит перед глазами…

— Богдан Протасович, желательно услышать ваше мнение! — Вага очнулся — впервые за все годы работы он упустил нить совещания:

— Простите, я несколько позже…

Однообразные пятна халатов сливаются сплошной белой полосой, и от этого лица людей выделяются резко; быстрый, броском, взгляд Кирилловой, выжидающий взгляд Шеврова.

Совещание закончилось, в кабинете задержались Шевров и Надежда Сергеевна, у каждого свои заботы, каждый надеялся, что уйдет другой. Надежда Сергеевна