Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Тут-то Европа и соизволила впервые открыть глаза. Она увидела в России свою единственную поддержку и опору, она поняла, что только Россия способна помочь ей возвратить утраченное равновесие, укрепить основания, каждодневно подтачиваемые революционной пропагандой; тогда-то Европа и принялась изучать Россию со всех сторон, во всех отношениях с усердием столь же великим, сколь великим было ее прежнее беспечное безразличие. Сегодня все европейцы запасаются паспортами, чтобы ехать в Петербург и Москву; Рим и его величественное прошлое больше не в моде; теперь Европа ищет свое будущее на брегах Невы.
Мы приезжаем в Россию, и с каким же изумлением открываем мы внезапно страну, которая ничем не уступает другим странам европейским в том, что касается просвещения и цивилизации, но которая зато отличается от них годами. Россия молода и, как всякое молодое существо, может похвастать нерастраченными силами, любовью к семейству и отечеству. Другие же державы стары и, как всякое старое существо, не могут похвастать ничем, кроме душевной черствости, эгоизма и корыстолюбия.
Мы полагали найти в России правительство варварское, деспотическое, не ведающее ни законов, ни установлений, ни правосудия; не успели мы, однако, присмотреться к ней поближе, как ненависть наша, плод незнания и невежества, уступила место истинному восхищению; в этой якобы деспотической стране все, от Императора до самого ничтожного из его подданных, связаны между собою узами семейственными.
Что же касается Императора, то в его лице полагали мы найти жестокосердого северного султана, абсолютного монарха, чью железную десницу ощущают на себе подданные все до единого; увидели же государя, которого народ любит, почитает, боготворит, как отца. В указах, им издаваемых, зачастую куда меньше произвола, нежели в ордонансах наших королей-граждан, издаваемых в согласии с органами представительной власти, а так называемые рабы, живя под властью своих помещиков, меньше страдают от рабского своего состояния, нежели мы, живя под властью нашей конституции, страдаем от нашей свободы.
‹…› Россия во всем обманывает наши представления и наши ожидания, и, позабыв о гордыне, мы вынуждены признать, что ни одна нация еще не шла так стремительно по дороге цивилизации. Россия – дитя-исполин, идущий вперед семимильными шагами. За одно столетие она преодолевает такое расстояние, какое другие – за десять.
Лишь в одном ухитрилась она каким-то чудом не подражать Европе: она избегла порчи! Цивилизация, взрастающая на российских просторах, прекрасней и мощнее прочих, плевелы не душат ее, и именно это позволяет нам предречь ее грядущее величие. У нас цивилизация вверена покровительству людей; в России ей покровительствует Бог. В первом случае цивилизация ведет в пропасть, во втором – в будущее.
‹…› Никто не может философствовать о России издали, как философствовал бы о других странах европейских. Мы всегда судим о чужом характере по нашему собственному, но о русском характере так судить невозможно, ибо ум у России европейский, лицо – азиатское, душа же ее принадлежит Господу.
В этом пассаже прекрасно видны основные черты того идеала, который легитимисты надеялись обрести в России: Россия воспринимается как страна порядка, противопоставленная европейскому беспорядку и анархии; как страна с таким политическим строем, при котором место западноевропейского антагонизма между классами и сословиями занимает их семейственный союз; как сила, способная защитить Европу от революционной пропаганды, подтачивающей ее основания.
Идеализация России осуществлялась во Франции не впервые; во второй половине XVIII века тем же занимались французские философы при активной поддержке Екатерины II (французский исследователь Альбер Лортолари назвал это явление «русским миражом французских философов»). Однако «мираж» философов XVIII века носил «прогрессистский» характер (Россия изображалась как страна, открытая новым веяниям и более передовая, чем абсолютистская Франция). Напротив, «мираж» французских легитимистских публицистов 30–40-х годов XIX века был консервативным: монархическая Россия противопоставлялась конституционной Франции, погрязшей в хаосе и раздорах.
То обстоятельство, что идеализации в работах французских легитимистов подвергалась именно Россия, а не другая абсолютная монархия (Австрия или Пруссия), объяснялось несколькими причинами: здесь и традиционные для части французского общества представления о том, что Россия является естественной союзницей Франции, так как эти две страны не имеют общей сферы интересов, а значит, им «нечего делить», и тот факт, что в 1830-е годы путешествие в Россию было все-таки делом достаточно сложным и «экзотическим», а значит, Россию легче было представить в утопическом свете. Французам и прежде случалось писать о России как стране, где социальная гармония достигается в обход социальных установлений (таких, как парламентская монархия); эта точка зрения нашла свое афористическое выражение в реплике Жермены де Сталь, обращенной в 1812 году в Петербурге к императору Александру и запечатленной в ее мемуарной книге «Десять лет в изгнании» (изд. 1821): «В вашей империи конституцией служит ваш характер, а порукой в ее исполнении – ваша совесть». Однако в легитимистской прессе 1830–1840-х годов подобные характеристики из исключений превратились в правило.
Упоминания о русском монархическом «порядке» в легитимистской прессе не носили сколько-нибудь систематического характера; речь в данном случае следует вести не о формальной доктрине, но скорее об общей установке, о постоянном повторении некоего не слишком богатого набора понятий: порядок, покорность подданных монарху и отеческая забота монарха о подданных, благоденствие, проистекающее не из конституционных установлений, а из патриархальной традиции. В России та же мысль об идеальном «порядке», который составляет одно из главных отличий самодержавной России от «беспорядочных» стран Европы, была выдвинута в начале 1830-х годов С. С. Уваровым, а затем приобрела особую актуальность после французской революции 1848 года. Именно «химерам ограничения власти монарха» и «национального представительства на европейский манер» Уваров противопоставил свои «три великих государственных начала», составляющие необходимое условие существования империи (пресловутые православие, самодержавие и народность). Иначе говоря, буйной Франции предлагалось брать пример со спокойной России, причем «предложения» эти делались не только в русской, но и во французской печати (хотя и здесь они нередко исходили от русских авторов). «Русский мираж» XIX века, точно так же как и «русский мираж» века предшествующего, создавался совместными усилиями обеих сторон. В XVIII веке французским философам идеализированные и идеологизированные представления о России «подсказывала» императрица Екатерина II. В XIX веке за статьями французских публицистов нередко вырисовывалась направляющая рука русского идеолога, укорененного во французском идейном и газетном контексте, – такого, как агент III Отделения в Париже Яков Николаевич Толстой, который в начале 1840 года выпустил датированную 1839 годом франкоязычную брошюру о русском законодательстве, где, по его собственным словам, уверенно противопоставил картину русской жизни и русского законодательства «софистическим аргументам нынешних утопистов»:
