Те же идеи были растиражированы публицистами легитимистских газет, которые по большей части субсидировались российским правительством. Это и было одной из целей пребывания в Париже Я. Н. Толстого: совокупное воздействие русских денег и соблазнительной идеи порядка и социального мира помогало некоторым из французских легитимистов преодолевать главное препятствие, мешавшее им солидаризироваться с Россией, – неприятие гонений на католическую религию в Польше. Толстой нередко печатал во французской прессе статьи от лица вымышленных французских легитимистов, поскольку из уст француза восхваления русского порядка звучали гораздо более убедительно, чем из уст русского подданного; если же эти идеи излагал самый настоящий француз, и вдобавок бескорыстный – такой, как Жюльвекур, – они приобретали особую ценность.

Читатели русофильских публицистов верили их писаниям до тех пор, пока сами не сталкивались с русской реальностью, не прикрашенной апологетами «миража». Именно так произошло с Астольфом де Кюстином, автором знаменитой книги «Россия в 1839 году».

Образ России, представлявшийся Кюстину до путешествия, – это тот самый образ, какой создавали в своих статьях и брошюрах французские легитимисты и их русские коллеги (на брошюру Толстого Кюстин ссылается в своем тексте). Не случайно два основных качества, какие Кюстин – полагаясь на чужие хвалебные отзывы – надеялся обрести в Российской империи, это покой и порядок:

«Люди строгого рассудка», с которыми полемизирует Кюстин, – это те самые, кто искренне или из корысти рисовал в статьях, публикуемых во французской прессе, образ России как идеальной монархии. Веря их рассказам, Кюстин отправился в Россию, «дабы отыскать там доводы против представительного правления», однако после поездки в эту страну «мираж» рассеялся: Кюстин вернулся во Францию «сторонником конституций»; побывав в России, он понял, что вместо покоя «там царит одно лишь безмолвие страха». Увидев воочию, что такое «грозная власть, подчиняющая население целой империи воинскому уставу», он признал: «умеренный беспорядок, выказывающий силу общества, мне милее, нежели безупречный порядок, стоящий ему жизни».

Случались, впрочем, и метаморфозы противоположного свойства. Поскольку в России французы искали черты, противопоставляющие ее Франции, порой вместе с изменением французской внутриполитической ситуации изменялась позиция французов, и те же самые люди, которые еще вчера были критиками России, назавтра становились ее сторонниками. Например, публицист Сен-Марк Жирарден в 1830-е и в первой половине 1840-х годов помещал в газете «Журналь де Деба» статьи, резко осуждавшие Николая I и тот «порядок», который царит в его империи. 21 декабря 1835 года в одной из статей, посвященных печально знаменитой варшавской речи российского императора (см. о ней с. 131), он писал: «Порядок в Париже – это закон, причем закон мудро либеральный; порядок в Санкт-Петербурге – это всемогущество одного человека, ограничиваемое время от времени вооруженными мятежами и дворцовыми переворотами». Однако после революционных событий 1848 года Сен-Марк Жирарден, по его собственным словам, пересмотрел свое отношение к России; раньше он сравнивал ее государственный строй с французской конституционной монархией, и это сравнение было не в пользу России, но теперь «смута во Франции, которая сделалась республикой, не будучи к тому готовой» заставила его и многих других французов осознать: «предпочтительнее тот порядок, который не нужно каждый день отвоевывать заново» («Журналь де Деба», 16 апреля 1852 года).

Так что Жюльвекур со временем мог бы эволюционировать в разные стороны: возможно, он бы укрепился в своих русофильских симпатиях и в преданности российскому императору, которому в одном из стихотворений даже предсказал господство над всем миром («Могучею рукой всю землю держит он! / Сегодня Николай, а впредь Наполеон»), а возможно, убедился бы, что картина, нарисованная им в предисловии к «Балалайке», далека от действительности. В последнем своем романе «Русские в Париже» (1843) он уже не так высокопарен, уже не восхваляет русских, хотя еще не обвиняет их. Жюльвекур старается соблюдать нейтралитет: он не изображает всех русских поголовно ни тиранами, ни жертвами тирании и вообще почти не использует для их изображения специальных «этнографических» красок. Его русские – светские господа и дамы, без труда находящие общий язык с господами и дамами французскими. Пожалуй, более всего Жюльвекур стремится убедить читателей (и себя самого?) в том, что русские – такие же люди, если не как французы, то по крайней мере как англичане. Описывая склонность русских аристократов сорить деньгами, он афористически заключает: «Русские 1840 года – все равно что англичане года 1820-го». Что же касается идеализации России, то она в романе уже не безоговорочна и становится предметом обсуждения. Восхваление патриархального «русского порядка» отдано благонамеренному графу Русникову, который утверждает, что в России больше свободы, чем во Франции («Мы свободны делать и говорить все что угодно, если только наши речи не оскорбляют правительство, а поступки не способствуют его свержению»). Тезисы Русникова оспаривает другой русский герой, поклонник либеральной Франции; доводы его вполне основательны, и кажется, что автор-француз с ним солидаризируется, однако данная этому герою говорящая фамилия доказывает, что автор относится к нему иронически: «русского европейца» зовут Болтунов. Как бы там ни было, в 1843 году отношение Жюльвекура к России стало более сдержанным. Быть может, если бы не безвременная смерть, он бы отошел и еще дальше от первоначальной русофилии, но об этом мы можем только гадать.