– Так неловко, – демонстрировала дипломатические уловки Косоротова. – Может, чаю выпьете?

Не в Люсиной привычке было отказываться от жизненных благ, и она согласилась. Это был просчет Зинаиды Васильевны – не сумела отойти от традиционного сценария. Теперь все зависело от того, насколько крепок сон младенца.

Пользуясь моментом («Руки не хотите ли помыть, Людмила Сергеевна?»), Косоротова попыталась замести следы на случай, если Володя проснется: мол, с соседкой на кухне чай пили. Зинаида просто взяла Люсины туфли и заперла их в шкаф.

С чаепитиями в многострадальном доме всегда было неблагополучно – так и на этот раз. Невзирая на плотно закрытую дверь, Петрова почувствовала, что в квартире небезопасно. Это она определяла безошибочно, по-детски точно и чутко.

– Володя проснулся?

– Это вам показалось.

– Зинаида Васильевна, вы мне врете! Я чувствую. Он пьян?

– Что вы, Людмила Сергеевна, – не успела договорить Косоротова, как в кухню ввалилось то, что заочно было причислено к поэтическим гениям и чьи книги стопкой стояли в прихожей.

Петрова побледнела. Косоротова вскочила, но тут же уселась под властным сыновним взглядом:

– Чай пьете? – рыгнув, с пристрастием спросил Володя.

– Уже не пьем, – ответила бедная Люся.

– Чего так? Не с чем, что ли?

– Ну почему же не с чем? Просто пора, – тихо проговорила Петрова. – Пропусти меня, пожалуйста.

– А обмыть? – рвался в бой бывший спортсмен.

Люся с укоризной посмотрела в глаза дурно пахнувшему двухметровому поэту:

– Это без меня…

– Ну, проходи, – посторонился Косоротов, но, как только Петрова приблизилась к двери, резко качнулся и загородил собой весь проем.

– Пропусти меня…

– А я и не держу…

– Тогда пропусти…

Тихий голос, прямой взгляд, сползающие по влажной переносице очки – все то, что Володя воспевал в своих бесталанных стихах, вдруг стало причиной необузданного гнева.

– Сынок, – затрепетала Зинаида Васильевна. – Пропусти Людмилу Сергеевну.

– Я сказал: не держу! – зарычал Косоротов и качнулся уже в сторону матери.

Оценив ситуацию, как когда-то в детстве, Люся юркнула в проем и бросилась к выходу. Судорожно пытаясь нащупать ногами туфли, в темноте стянула с вешалки куртку.

Туфель не было. В прихожей обуви не было вообще. Сообразив, что Зинаида туфли убрала специально, пытаясь скрыть от Володи, что она в доме, Петрова с легкостью подбежала к двери прямо босиком, но выскочить не успела. Косоротов схватил ее за рукав и стал тянуть обратно в квартиру. Сражение в дверях обещало быть недолгим: перевес явно находился на стороне пьяного спортсмена.

«Бог с ним, без туфель, значит, и без куртки», – вовремя сориентировалась Люся и выскользнула из рукавов.

Утративший сопротивление Косоротов резко качнулся, потерял равновесие и опрокинулся через невысокие перила второго этажа прямо в лестничный проем. Петрова обмерла, заглянула вниз, отметила, что в одной из бетонных ступеней торчит штырь, направленный прямо в прогал, не увидела на нем кусков одежды и попыталась разглядеть лежавшее внизу тело. Тело шевелилось. Гора издавала какие-то звуки и кровью, как показывают в кино, не сочилась.

– И что?

– Что – и что?

– Так босиком и ушли?

– Ты не поверишь! – засмеялась Петрова. – Из двора выбежала, передо мной помойка, а рядом с ней – тапочки!

– Чего рядом с ней?

– Тапочки! Ну, кто-то выбросил. Не выбросил, видимо, жалко было, а выставил: вдруг кто-нибудь подберет.

– Поверить трудно, конечно.

– Как хочешь. Но я сочла это за знак. Это меня Бог пожалел. А ведь ноябрь был!

– Значит, в тапочках и ушли?

– В тапочках и ушла.

– И тот, от кого вы ушли в тапочках, значит, пишет, а мама звонит?

– Да, с Володей мы периодически списываемся: я же тебе говорила – у него жена, работа, закодировался, не пьет.

– А мама звонит?

– Звонит, но реже.

– А зачем звонит?

– Выясняет, где он.

– А вы?

– Успокаиваю.

– Связной, что ли, работаете?

– Ну, можно сказать и так. Зато всем хорошо.

– И вам хорошо?

Это «в другой раз» повторялось неоднократно: одна история сменяла другую, и почти в каждой появлялся образ Матери Терезы, за спиной у которой проступали тяжелые ангельские крылья. В зависимости от времени года на них то таял снег, то оседала пыль. А порой крылья намокали и теряли всяческую презентабельность.

Но были, были в Люсиной жизни минуты, когда ангельские атрибуты сваливались за ненадобностью в передней, и Петрова водружала уставшее от беготни тело в удобное кресло, прописанное в доме младшей подруги.

– Ты меня-а-а, наверное, бу-у-дешь осуждать, – изрекала она, напрочь игнорируя вопросительную интонацию.

– Это вопрос?

– Нет. Ну точно, ты меня будешь осуждать!

– Что-то случилось? – уточняла давшая слово ничему больше не удивляться наперсница.

– В сущности, ничего такого, чтобы…

– Тогда почему осуждать?

– У меня роман, – значительно сообщала Люся и наблюдала за реакцией подруги.

– Ну и что?

– У меня ро-ман с же-на-тым муж-чи-ной!

– А с каким еще мужчиной можно завести роман? Все неженатые либо в диапазоне до тридцати, либо в медвытрезвителе. Остальные подобраны, приручены и «скреплены тесными узами».

Судя по всему, реакция подруги Петровой была по душе.

– Кофе есть?

– Есть. И даже коньяк.

– Коньяк не могу, – вздыхала Люся. – За рулем.

– Тогда коньяк отменяется. И кто Он?

– Подожди, на звонок отвечу.

Люся лезла в сумку и рылась в ней в поисках мяукающего телефона. Вместо него извлекалась пачка рецептурных бланков, записная книжка, косметичка и пара рекламных проспектов. Петрова нервничала, телефон звонил, подруга терпеливо ожидала.

– Вот! – радостно сообщала Люся, сощурившись, подносила трубку к уху и кричала: – Алле! Алле!