Зрелищу была присуща подлинная живописность, как одной из работ эпохи Возрождения, где все словно застыли вокруг центра композиции. Самое большее – кто-нибудь осмеливался шевельнуть рукой, чтобы поднести сигарету ко рту или зыркнуть глазами в сторону одного из священнодействующих. Хуже всего было повисшее в воздухе невыносимое напряжение, как будто все только и ждали развязки, чтобы разразиться аплодисментами. От этого мне было особенно не по себе, и я решил утешиться своей «Гаваной», но звяканье льдинок на мгновение отвлекло девочку с голубыми глазами, и чуть было не произошла катастрофа, роковой сдвиг равновесия величественной постройки. На меня обратилось несколько укоризненных взглядов, я почувствовал себя нелепым – да, я, в своей вульгарной рубашке, со своей бестактностью неофита, – и в поисках участия посмотрел на Беатрис. К счастью, я его нашел: она обращала на меня так же мало внимания, как и на происходящее вокруг. Я напустил на себя понимающий вид, и мы пошли дальше по другой стороне квадрата.

– Слушай, от этого оранжевого цвета у меня разболелась голова.

– Мы уже уходим.

Кажется, мое беспокойство забавляло ее. Мы ускорили шаг, но она все же на мгновение задержалась перед тремя смежными крохотными комнатушками, разделенными стеклянными перегородками и почти полностью занятыми одной огромной кроватью. Две из них пустовали, но в третьей молодая пара, полностью обнаженная, – похоже, они были единственными полностью обнаженными, остальные всегда были полураздеты, – совокуплялась с гимнастической сноровкой, характерной для порнофильмов, под равномерно ухающую звукозапись.

– Вот что я называю Витриной, – сказала Беатрис, указывая на это подобие аквариума.

– Они похожи на профессионалов.

– Вполне возможно. Как-то я видела в одной из этих комнатушек Рокко Сифреди. Он приехал в Барселону на фестиваль эротического кино.

– Да уж. Слушай, и ты знаешь всю эту преисподнюю?

– Как сказать. Есть вещи, от которых даже меня воротит. Они ранят мои чувства. К примеру, я не выношу зловония, и мне не нравится вид крови. Хочешь, спустимся ниже? Следующий этаж еще куда ни шло.

– Я бы предпочел немного подышать свежим воздухом.

– Отлично. Тогда пошли наверх.

Мы уже далеко отошли от центральной галереи, возвращаясь в зону лифтов, но по пути еще раз задержались в одной из уборных, чтобы нюхнуть еще по «дорожке». Само собой, первая банкнота уже не годилась, и Беатрис попросила у меня новую.

– А что на верхних этажах?

– Рай.

– Да, но что там?

– Если ад – это земля, материя, плоть, то нетрудно догадаться, что рай – это воздух, мысль, дух. Внизу тебя ждут плотские утехи, вверху – душевный покой. До второго этажа еще существует физический контакт, но начиная с третьего никаких прикосновений, все в основном разговаривают.

– А на седьмом – групповая терапия и исповедальня?

– Ну, не совсем.

– И на какой же этаж мы идем?

– На верхний.

– Bay.

– Успокойся, противоположности соприкасаются. Самое возвышенное и самое низменное замыкаются на городе. Реальность – это одновременно и рай, и ад. Чистой воды аллегория, как видишь.

И правда, последний этаж занимало нечто вроде буфета, окруженного солярием, откуда снова стал виден город. Было еще темно, часов пять-шесть утра. Воздух показался мне прозрачным и чистым, я глубоко вдохнул его – Беатрис тоже, – и мы сели за столик на пустой террасе, ожидая, пока подойдет официант. Беатрис снова выбрала кампари, я же отважился на бутылку замороженной водки и попросил принести мне высокий стакан со льдом. Я залпом осушил полстакана, до ледышек, дрожь пробежала по всему моему телу, я продолжал пить мелкими глоточками. Беатрис тем временем ударилась в теорию. Босх. Гойя, Голем, Ги де Мопассан, ведьмы Барохи, Нищие, Песни Мальдорора… череда подтасованных ссылок, чей общий знаменатель она пыталась обосновать на зыбкой почве идей, неизбежно уводивших ее совсем в другой мир: Фауста, Фредди Крюгера, Дориана Грея и – все по новой.

– Скажи, ты шлюха? – спросил я, когда она начала слишком давить на меня своей культурностью.

– Извини?

– Ну, шлюха… проститутка…

– Почему ты об этом спрашиваешь?

Внезапно меня осенила бредовая мысль.

– Да так, из любопытства. Я решил, что это бордель.

– Ну, не совсем.

Я не понял, относится ли это к борделю или к тому, что Беатрис – шлюха, но мне было все равно.

– Послушай, давай начистоту… Я частный детектив. Разыскиваю одного человека по поручению его семьи, и ты могла бы предоставить мне кое-какую информацию. Разумеется, за скромное вознаграждение.

– Так я и знала.

– Что?

– Что ты сыщик. Сразу подумала, как только тебя увидела.

Легкая ирония или мне почудилось?

– А мне казалось, что это незаметно.

– Есть в тебе что-то такое. И потом, я хороший психолог.

– Превосходный, я уж вижу… Помнится, ты сказала, что знаешь завсегдатаев…

– Почти всех, кто появляется в баре. Но мне не нужны никакие истории.

– Я не собираюсь впутывать тебя ни в какую историю. Тебе что-нибудь говорит имя Себастьян Миральес?

На лице Беатрис не дрогнул ни единый мускул.

– С Себастьяном что-то случилось?

– Так ты его знаешь?

– Да. С ним случилось что-нибудь?

– Мы не знаем. Он исчез несколько дней назад, и его семья поручила мне кое-что выяснить.

– Тебя наняла Глория?

Черт: если семья вместе предается разврату, она остается семьей.

– Ты и Глорию знаешь?

– Да.

– А Лали? Эулалию Роблес?

– И ее тоже.

Почему она как-то странно произнесла это «тоже»?

– Давно ты их здесь видела?

– Они не появлялись уже недели две.

– Они приходят вместе?

– Иногда…

– Я подумал, что его исчезновение каким-то образом связано с тем, что они часто посещают это место. Как тебе кажется?

Она смотрела на меня с покерным лицом.

– Слушай, по-моему, я и так уже достаточно рассказала.

– Ничего, что я уже не знал бы до сих пор.

– Но в таких местах, как это, приватность – основной принцип.

– Я никого не посвящаю в детали расследования: просто ищу этого типа; если найду – хорошо, если нет, то представлю полный отчет и получу свое вплоть до последнего, только и всего.

– Так кто, говоришь, тебя нанял?

Почему мне показалось, что она издевается надо мной и абсолютно не верит в то, что я детектив?