Проклятье.

Подойдя к телефону, я набрал номер Lady First. Она тут же сняла трубку.

– Не волнуйся, возможно, это всего лишь несчастный случай. Такое происходит каждый день… – сказал я, пытаясь ее успокоить.

– Несчастный случай? Чего ты ждешь: объяснений от трупа? Полиция, ясное дело, будет искать вторую машину… А то, что это случилось в двухстах метрах от нашего дома и от конторы, – тоже, скажешь, случайность?

При этом ей ничего не говорило ни название улицы Жауме Гильямет, ни то, что вторая машина была маленькая и красная.

– Ладно, может, это и связано, но ничего нельзя утверждать наверняка. В любом случае надо постараться это доказать.

– Как?

– Я могу позвонить в редакцию «Эль Периодико» или в больницу, не знаю, словом, я этим займусь. А сейчас успокойся и никуда не выходи.

– Не выходить? Уж конечно, не буду. Но я и без того в ужасе. У меня дома двое детей…

– Позволь мне заняться и этим тоже. Устрою так, что отец пришлет кого-нибудь поскорее.

Наконец мне удалось убедить ее. Похоже, она так нервничала, что только и ждала, чтобы кто-нибудь что-нибудь для нее сделал.

– Ты проверяла почтовый ящик? Вдруг конверт, который ты отправила, уже пришел?

– Да, сегодня утром… Но там ничего не было, вот только табличка сорвана. Тогда я вспомнила, что, когда приходили Робельядесы, ты спустился, чтобы снять ее, – не пойму зачем. Ты ее прикрепил снова?

Вот дерьмо: нет. Я забыл снова прикрепить ее, когда выходил в тот вечер из подъезда. Пакет должен был уже несколько дней как поступить, и теперь по моей глупости мы, возможно, расстались с ним навсегда. Хотя если на конверте не значился адрес отправителя, то, вероятно, он снова поступил в районное почтовое отделение, где и лежит, ожидая, пока его не востребуют.

– Мне понадобится твое удостоверение личности, чтобы получить письмо на почте… Или постои… ты отправила его на имя брата?

Я отправила его без имени, только с адресом. Адрес тот же, что и в удостоверении?

– Да.

– Который час?

– Девять.

– Хорошо. Слушай, я подскочу утром за удостоверением. Если до этого появятся типы, которых пришлет отец, опиши им мою внешность, чтобы они меня узнали.

– Как описать?

– Детка, ну, я не знаю: скажи, что я привлекательный, элегантный… И на всякий пожарный добавь, что вешу я сто двадцать кило, вожу «лотус-эспри» и на мне будет кроваво-красная рубашка.

Когда утро начинается с трупа, то можно считать, что оно погублено. Мне было жаль паренька, он показался славным, но еще больше мне было жаль его отца, быть может, потому, что я лучше запомнил его лицо, и куда проще сострадать людям, чьи черты остались в памяти. Ему безнадежно отравили старость, и его золотой зуб впредь уже не будет блестеть так задиристо. На меня напала самая что ни на есть черная хандра, а это за всю жизнь приключалось со мной раз пять, не большее: из-за Робельядеса-младшего, Робельядеса-старшего, из-за папеньки, на которого наехала машина, и даже из-за пропавшего The First. Дело переходило в другую стадию, когда надо было энергично принимать волевые решения. Но на данный момент следующий шаг состоял в том, чтобы выстроить прочную сицилианскую защиту.

Я позвонил родителям. Подошла Беба, и мне пришлось разыграть небольшую комедию, чтобы не переполошить ее. Голос у Бебы был невеселый, она смутно представляла, что именно происходит, но догадывалась, что речь идет о чем-то серьезном. Она сказала, что папенька провел всю ночь без сна в своем кабинете, а утром рассчитал служанку. Я попросил, чтобы она перевела звонок на библиотеку.

– Папа?

– Что?

– На квартиру Себастьяна нужна пара крепких ребят.

– В добрый час.

– Ты читал «Эль Периодико»?

– И «Ла Вангуардиа», и «Эль Пайс», и «АБС», и «ЭльМундо»…

– Так, значит, ты в курсе?

– Если ты имеешь в виду Робельядеса-младшего, то я в курсе с двух часов прошлой ночи.

– Почему же ты меня не известил?

– Я звонил тебе с половины пятого до шести раз двадцать – не меньше. Следующий раз, когда будешь сбивать со следа людей, которых я нанимаю, чтобы следить за тобой, по крайней мере, будь так добр и прослушивай сообщения с автоответчика. Половина испанской жандармерии ждет не дождется «лотуса», который едет со скоростью двести километров в час.

– Прости, я понятия не имел, что происходит.

– Не спеши, следующий раз так просто не уйдешь.

Неужели он нанял гоночный «макларен» вместе с пилотом? Только этого от него и можно было ожидать. Оказывается, он держал квартиру Lady First под охраной с раннего утра, но ничего не сказал ей, чтобы ее не тревожить. Он узнал о несчастном случае от наблюдателя, которого приставил к Робельядесу-отцу. Он уже успел связаться с кем-то из Министерства внутренних дел (папенька никогда не разглашает имен), и можно было считать, что легавые тоже уже подключились: дело Миральес требует особой деликатности, никаких допросов в полицейском участке.

– Эусебия рассказала мне про служанку.

– Да. Я объяснил ей ситуацию, особо не вдаваясь в подробности, и сказал, что она может взять несколько выходных, пока все не уладится. Но она предпочла взять расчет. Не хочет быть замешанной. Да и мне, по правде говоря, стало спокойнее. Выписал ей чек – и дело с концом.

– А мама?

– Все еще со мной не разговаривает. Конечно, было бы неплохо, если бы ты заехал ее навестить. С Эусебией она только и делает, что ругается.

– Обязательно заеду. Вам что-нибудь привезти?

– Нам привозят все, что нужно.

– Ладно. Слушай, скажи гориллам, которых ты послал к Глории, чтобы дали о себе знать. Она уже читала о Робельядесе в газете, и ей будет спокойнее, если она будет в курсе, что под защитой.

По-моему, я первый раз в жизни давал папеньке какие-то указания.

Итак, видя, что папенька уже организовал центр обороны на свой манер, я понял, что настал мой черед нажимать на кнопки. Найдя в телефонном справочнике дублинский номер Джона, я набрал его. В понедельник с утра у него нет занятий, так что воскресный вечер составляет неотъемлемую часть его уикенда. Его голос, как того и следовало ожидать, выдавал следы молоточкообразного похмелья.

– Come on, leave me alone, could you please? I'm hangovering, and I'm not for your asshole of…[38]

Я разом пресек его брань, попытавшись внушить, что происходит нечто серьезное, и в конце концов он дал мне говорить.

Примерный перевод: