Но рассказывает он ей о деревне матери, о том, как море кишит тилапиями, и рыбы сами запрыгивают в лодку, надеясь, что там просторнее.

На Глори это не производит впечатления. Она надувает громадный шар из жвачки и, когда он лопается, вынуждена счищать резинку с лица. Хорошую расскажи историю, говорит она.

С обочины выходит опоссум и стоит на дороге. Виктор притормаживает, берет чуть в сторону и рад, что под колесом не стукнуло. Ладно, говорит он, вот какую нам, ребятишкам, рассказывала abuela[37]. Когда приедем в Пуэрто-Анхель, сходим на её могилу. Но предупреждает: история грустная.

Она техасская?

Да.

Тогда расскажи.

Под конец войны на Красной реке, когда команчи и кайова уже потерпели поражение, но никто не хотел этого признать, группе воинов попался по дороге дом скотовода. Они взломали дверь; оказалось, что хозяина и хозяйки дома нет, только младенец спал в корзине возле кровати. Они подумали было украсть ребенка, но дело шло к вечеру, они устали. Женщину и детей они бы увезли, но с младенцем только лишняя морока. Они вынесли корзину на двор и нашпиговали младенца стрелами. Малютка стал похож на дикобраза… Виктор умолкает и смотрит на племянницу – на лице у неё ужас и восторг. Вот как описывала это abuela – это её слова.

Ладно, возвращается фермер с женой – они ходили на речку, стирать постельное бельё, – и видят ребёнка. Бедняжка так утыкана стрелами, что её хоронят прямо с корзиной. Об этом стало известно в полку техасских рейнджеров. Половина полка – бывшие конфедераты, а другая – бывшие синие, но на сто процентов согласны, что надо свести счеты. Они поехали на север штата и встретили женщину арапахо с младенцем. Решили, что изрешетят ребёнка пулями и будут квиты. Но кое-кому из них это казалось неправильным. Начинить ребёнка пулями – варварство, считали они, а мы не варвары. Поэтому решили, что выстрелят только раз, в лоб ребенку. Но не учли, какой мощности у них патроны и как мал этот ребёнок. И были поражены, когда голова младенца лопнула, как дыня. Виктор снова делает паузу – это тоже слова твоей бабушки.

Теперь они были квиты, но вся история оказалась страшнее и сложнее, чем предполагалось, и никто особенно не удивился, что оба младенца стали являться этим людям. В какой бы город ни въезжали они, где бы ни становились лагерем – младенцы тут как тут. Днём мужчины убивали друг друга, уносили раненых с поля, а где-то там, с краю, уже эти младенцы, наблюдают за ними. Наступает ночь – младенцы поднимают жуткий, душераздирающий вой – и так до утра, до восхода солнца.

И матери, должно быть, умерли вскоре после детей, – и вдруг появляются около костра, и вид у них совсем не такой мирный, как у их младенцев. Они визжат и воют, шуршат юбками, вытаскивают солдат из палаток и за ноги тащат в костёр. Отвязывают лошадей и гонят на равнину, а мужчины остаются ни с чем. Некоторые кончали самоубийством, но большинство бродили, не зная, куда податься, и умирали от жажды или задыхались во время пыльных бурь, устроенных матерями. Когда эти женщины бросали молнии, пожары в прерии распространялись так быстро, что люди не могли от них убежать. Когда на их головы обрушивался дождь и град, людей накрывал внезапный паводок, они тонули или замерзали насмерть. За пять лет все мужчины и с той, и с другой стороны погибли, и матери, сведя с ними счеты, забрали младенцев и вернулись в могилы.

Тут твоя бабушка наклонялась к нам, грозила пальцем твоей матери и мне и говорила: No matarás[38]. Давай-ка, Глори, берись за испанские книжки, если собираешься жить в Мексике. Виктор подался к ветровому стеклу и всматривается в гроздь огоньков впереди. Ларедо, говорит он. Остановимся там перекусить?

Глори не отвечает. Что за женщина станет рассказывать маленьким детям такие истории? – удивляется она. Хотелось бы с такой познакомиться.

Огни Ларедо растут, становятся ярче. Виктор ведет машину спокойно, и Глори роется в рюкзаке, достаёт плеер и кассету. Лидия Мендоза, Жаворонок границы, восклицает Виктор, и она с удивлением слышит дрожь в его голосе. Una vez nada más en mi huerto brilló la esperanza…[39]

Глори опускает стекло и кусает губу. Запись шероховатая, слова трудно разобрать, но некоторые она понимает: nada mas и esperanza. В каждом классе начальной школы Гонзалес была, по крайней мере, одна Эсперанса, – а сейчас Глори высунула руку из окна, и ветер обдувает её растопыренные пальцы. Она рада, что жива, но много дала бы за то, чтобы являться Стрикленду до конца его дней. Надежда светит – так, может быть, пела Лидия, но Глори в этом не уверена и дядю не хочет спросить; его глаза поблескивают в темноте, да и неважно это в такую звездную ночь. Наверное, голоса женщины и легкого шуршания пальцев по струнам гитары достаточно самих по себе.

В Ларедо они въезжают за полночь: перекусить на стоянке грузовиков и вздремнуть. Но только на часик, говорит Виктор. Он хочет успеть к переправе до восхода солнца, а им ехать еще почти двести миль.

После города они едут так близко к границе, что непонятно, в Техасе они или в Мексике. Небо черное, как железняк, и названия на дорожных знаках ничего не проясняют: Сан-Игнасио, Сапата, Сьюдад-Мигель-Алеман – каждым отмечено место у дороги, названное по имени высохшей речки, или местного героя войны, или фермера, умершего молодым.

Мы еще в Техасе? каждые пять минут спрашивает Глори.

Да, отвечает он.

А сейчас?

Кто его знает. Техас, Мексика – земля одна и та же.

Она рассказывает ему про змею – такая большая и двигалась, как река. Не говорит, что так была испугана только еще раз в жизни. В ней было футов шесть длины, говорит она, и толщиной с мою ногу.

Серьезно? говорит Виктор. Ты станешь легендой. Глори Рамирес – девушка, которая переглядела пятнадцатифутового гремучника.

В ней было не пятнадцать футов, говорит она. Таких больших змей не бывает.

Какая разница? Так вот и рождаются небылицы, mi vida[40].

Когда они сворачивают с шоссе и едут мимо деревянных домишек спящего поселка Лос-Эбанос, звезд в небе уже мало. Возле парома перед веселой хибаркой, украшенной рекламами пива и елочной гирляндой, сидят на складных стульях пятеро мужчин. Еще один прислонился к двухсотлетнему черному дереву; вишенкой в темноте светится огонек его сигареты. За дерево захлёстнут толстый стальной трос. Он тянется через Рио-Браво и привязан к такому же дереву на том берегу. Там на пароме уже стоят человек десять мужчин и женщин. За границей здесь никто не следит уже бог знает сколько лет. В засушливые годы река местами превращается в ручеек, и коровы ходят за реку и обратно в поисках сочной травы. Мужчины и женщины работают на одном берегу, а живут на другом, и ребятам лет до десяти бывает непонятно, какой берег – их.